— Что было? Куда ты пропал? Весь порт кишит домыслами и слухами,
рассказывают что попало.
— Брат, я тут с девушкой. Давай мы где-нибудь в более спокойной
обстановке сядем? — глянул я на всё ещё шумный рынок.
— Шустрый! — восхитился он. — Не загрызут тебя потом? Ревность
она знаешь, опасная штука.
— Напомни-ка, что ты говорил про риск и смысл жизни? — с
усмешкой глянул я на него. — Вот примерно такое у меня
отношение.
Девушка семенит за нами, снова окунувшись в красочное
смущение.
— Кстати, есть женихи для хорошей девушки, но с дурной
репутацией?
— Это с какой? — хитро глянул он.
— А чёрт его знает, — махнул я рукой, — люди, сам говоришь,
небылиц таких могут нагородить, что только дивись.
— Так небылиц или всё же есть огонёк?
Я оглянулся на девушку. Эх, ладненькая такая, как булочка с
маком. Так бы и съел.
— Не-не, очень хорошая. Покладистая, работящая,
хозяйственная.
— Прям золото.
— Почти, — рассмеялся я, глянув на цвет выбивающихся из-под
чепчика прядей. — Так что?
— Надо будет поискать и подумать. Знаешь ли, такую не всякому
отдашь.
— Главное чтобы не из особо чутких был человек, ко всем этим
разговорам и прочему.
По сути, можно было бы отпустить Свету обратно. Всё, что хотел,
я узнал, помочь с проблемой пообещал, а в наши разговоры с Иваном
её посвящать нет никакой надобности. Только вот вспомнилась эта
женщина в окне дома. Матушка капитана поди. Как бы не высекла по
возвращению нашу горе-служанку. Так что пусть догадки Городецкого,
зачем на самом деле я попросил меня сопровождать, только
окрепнут.
В трапезном дворе “Ершистый Карась” я не был, но хаживал мимо и
каждый раз глаз ложился на фасад, дворик. Всё вроде скромно, но
ладно и по-домашнему, с уютом. Строение из сруба, со средними
окнами и ухоженным садиком перед ними. Пышно цветут ромашки и ещё
синенькие, в форме хоботка, что оплели специально для этого
связанную решётку.
Про местного повара люди отзываются очень хорошо и я совсем было
размечтался снова предаться насыщению, как подвалила ивановская
банда, а с ними оказалась девушка. И стоило её разглядеть, застыл,
словно замороженный. Слова и мысли вылетели из головы.
— Белый, ты не серчай, если чо, ладно? — выговорил Шмыга,
пригибаясь, будто кто сейчас по шее даст. — Кажись, баба без памяти
осталась, а у меня чот жалость взыграла. Слонялась туда-сюда,
мыкалась к людям. Сукины дети бахромовские уже хотели в оборот
взять, а меня, сука, злость взяла. Сгинет же.