Большой Одинцов был нежен до слёз. Будто и не он даже. Не тот нелюдимый и вечно суровый хука-бубука, каким я его знала всю жизнь. Мне не было страшно – я растворялась, тонула в нём. А он, как тогда казалось, – во мне. Я грезила, что это навсегда. Мечтала, что он будет моим.
А наутро оказалось, что он ничего не помнит. Память ему отшибло. Вроде бы есть у некоторых индивидуумов такая особенность: пьют, а потом ничего не помнят.
Я, конечно, не спала с ним в одной постели – это было бы чересчур смело для меня. Удрала на цыпочках, когда Сашка уснул, полная радужных надежд и счастья.
А утром он повёл себя, как всегда. Хмурый и неулыбчивый, молчаливый, с жёстким взглядом. Мои радужные мечты оказались мыльным пузырём – пшик – и лопнули.
Он видел мою растерянность.
– Что-то случилось, Лика? Тебя кто-то обидел? – на правах хозяина он счёл нужным расспросить. Небось бы и покарал виновных, если бы они нашлись.
Ничего не случилось. Так, пустяки. Мы тут случайно переспали. Не помнишь, нет? Что ж, жаль… – так и подмывало сказать о случившемся очень спокойно и обыденно. Словно между прочим.
Но я ничего не сказала. Молча глотнула пилюлю его беспамятства. Хотя тогда мне казалось, он просто жалеет о том, что случилось, поэтому делает вид, что ничего не было. Это потом, много позже, Гошка со смехом рассказывал, что Одинцов совершенно не умеет пить – наступит на пробку, а потом ничего не помнит.
Но к тому времени душа, требующая сатисфакции, уже не болела, а уязвлённое самолюбие нашло эффективное лечение: Миша сделал мне предложение, и я согласилась выйти за него замуж. Не сразу, конечно. Я его помурыжила будь здоров.
Одинцов тогда снова куда-то исчез. Гоша тоже периодически пропадал, но у меня началась другая жизнь, и свою первую любовь я навсегда вычеркнула из памяти и сердца. Как говорит мудрый народ: с глаз долой, из сердца – вон.
И вот мы снова встретились. Через столько лет. И сейчас я сижу в какой-то комнатушке, а руки у меня трясутся. Ничего не скажешь: «горячая» вышла встреча!
Когда сдаются бастионы
Одинцов
Меня распирала бешеная ярость. Если сейчас открыть дверцы моей грудной клетки, на мир свалится катастрофа.
– Ты чего так завёлся? – Егор рассматривает меня, словно экспонат в музее чудовищ. – Не, я, конечно, понимаю, что Анж хороша, но не настолько же, чтобы ты озверел.