На лице сиделки мелькнула тень облегчения, но Лена, закрывая за ней дверь, даже мысленно ни в чем ее не упрекнула. Когда в полусумраке Юриного разума возникала обстреливаемая танковая колонна и граната отрывала вцепившиеся в край люка руки, он рвался бежать. Выскальзывали иглы из норовящего скатиться с кровати тела. Припадки длились часами, и сиделка выбивалась из сил. Тело-то мужское – израненное, ослабленное, но все равно мужское. Юре нет еще и тридцати, попробуй удержать такого…
Сейчас – Лена поняла это по заспанным, сфокусировавшимся на люстре голубым глазам брата – в его памяти тихо, нет танков. Он не помнит о своей мечте стать художником, и поэтому не мучается, что обрубками рук нельзя взять кисть.
– Это клубника. Будет вкусно, открой рот, пожалуйста, – прошептала она.
– Клуб-бника, – затолкав ягоду за щеку, повторил брат.
Его легкое заикание также не проходило.
…Мамы в семье Плотниковых не было. То есть где-то она, конечно, существовала, в детских воспоминаниях задержался ее едва различимый, но громко кричащий силуэт. Однако сколько себя Лена помнила – рядом всегда возникали двое ее мужчин: папа, огромный, в военной форме, поверх которой порой оказывался фартук, и брат, белокурый, очень тихий, с карандашами и альбомом. Лена отбирала у него машинки и солдатиков. Нет, отбирала – не то слово. Она их брала, а Юра, сопящий над своими картинками, этого не замечал.
Папа вздыхал:
– Природа перепутала вас полами.
Повзрослев, Лена поняла, о чем это отец. О том, что вроде как Юра – старший брат, а заступиться за нее перед обидчиками некому. И за ним самим глаз да глаз нужен – иначе уйдет в школу в грязной рубашке, забудет бросить в сумку приготовленные бутерброды.
Его поступление в художественную академию считалось в семье чем-то само собой разумеющимся. Это Лена, нацелившаяся в школу милиции, переживала: конкурс большой, экзамены сложные. А уж Юрка, с его персональными выставками и лестными отзывами, поступит как миленький.
Муза посетила брата аккурат накануне первого вступительного экзамена. Он простоял за мольбертом всю ночь и потом полдня катался в метро, пока чьи-то внушительные телеса не смяли его сон.
Потом Юру призвали в армию, и следующей зимой от него осталось все это – культи рук, разодранные внутренности, сумрак рассудка…