– Стрельцы, стойте! — Чуть
приотставший десятник, тяжело дыша, подбежал к резко затормозившим
воинам. — Не дело так бечь, коль пищали пусты! Не ровён час — иных
воров встренем. А ну, господа стрельцы, становись яко указано! Все
ли стрелили, аль кто заряд не стратил?
– Все, батюшка десятник! Как можно
царёву волю не сполнить? Велено палить — и палили! — Пятеро
краснокафтанных мужиков, утирая рукавами и шапками потные лица,
выстроились в нестройную шеренгу вдоль бревенчатой стены какого-то
не то амбара, не то хлева.
Никитин степенно поклонился мне:
– Дозволь, Великий Государь, пищали
снарядить! А то, не дай Господь, лихо стрястись может.
– Снаряжайте. Ты, Евстафий, сам
ведаешь, как лучше командовать — вот и командуй. И ещё, — повысил я
голос. — За верность и отвагу проявленную сегодня, жалую тебя,
десятник, сотником моей личной охраны! Сотню же наберём, когда
врага изведём. И всем вам, стрельцы, жалую в память сегодняшнего
дня, особый знак! Награда эта даст право каждому беспрепятственно
являться ко мне со всякой просьбой. А по смерти тот знак в роду от
сына к внуку и правнуку переходить будет, с потомственным
освобождением от всех поборов и пошлин, которые нынче существуют на
Руси!
Стрельцы разразились радостными
криками и здравицами в честь «царя Димитрия Иоанновича».
Свеженазначенный сотник низко-низко поклонился, коснувшись снятой
шапкой утоптанной земли:
– Благодарствую, Великий Государь!
Живот положу за тебя и за род твой, что ни повели — всё исполню!
Брехали злые языки, дескать, ты лишь литвинов, да бывых борискиных
воевод возвышаешь, а до людства тебе дела нет. Ан теперь вижу, что
за тобою, Государь, службишка наша не пропадает. Весь свой век
служил, ан чинами не вышел. А ныне тобою возвеличен и тебе вовек
предан буду! На сем крест целую! — После этой патетической речи
Евстафий вытянул из-за ворота позеленевший от пота медный крестик
на буром от старости гайтане и, смачно приложившись к нему губами,
трижды размашисто перекрестился.
– Тебе, сотник Евстафий Зернин, верю!
— У меня даже защемило в груди от волнения, как в тот день, когда я
впервые стоял в строю, принимая красноармейскую присягу. Вдруг,
совершенно неожиданно для себя самого, повинуясь внезапному порыву,
шагнул к сотнику и по-русски троекратно расцеловал в обе щеки.
Оставив совершенно обалделого мужика, точно так же «осчастливил»
каждого из пятерых рядовых стрельцов.