– А мы тут… работаем, – сглотнув слюну, пояснил тот, что стоял поближе, и на всякий случай посторонился.
– Вижу, – устало и, как показалось работягам, немного недовольно откликнулся хозяин дома. – Ну что, мне кто-нибудь поможет или вы так и будете стоять?
* * *
Грузного, большого батюшку снимали с коня всей бригадой. Почти сразу же выбежала во двор и Ольга, но, увидев темные от усталости глаза мужа, сразу подойти не решилась и, только когда отец Василий подошел к ней сам, Олюшка встревоженно прижалась к широкой мужниной груди.
– Что с вами стряслось? Господи, это кровь?!
– Потом, – глотнул пересохшей гортанью священник. – Пойдем в дом, и попить мне дай.
Олюшка без расспросов набрала в огромную зеленой эмали кружку холодной чистой воды, напоила мужа, потом набрала еще одну кружку, потом еще… и только потом решилась задать вопрос.
– Что, опять?
Отец Василий кивнул.
Ольга прикусила губу. Она была сыта всеми этими совсем не поповскими приключениями по горло. Она смертельно устала бояться, еще тогда… когда был жив Парфен, еще тогда, когда Вера прибежала к ней домой под утро и сказала, что отец Василий уже допивает вместе с главным бандитом города вторую бутылку водки и они кричат и ругаются матом, обвиняя друг друга в неверном подходе к осмыслению бесконечной Вселенной.
– Я устала бояться, – тихо, но решительно сказала она. – С меня хватит.
– Милицию набери, – вместо ответа распорядился отец Василий. – Пусть пришлют человека с ключами от наручников. Извини, Олюшка, но я тоже устал.
Жена набрала сразу самого Ковалева, долго и укоризненно что-то кричала в трубку, требовала гарантий и вообще нормальной человеческой жизни. Отец Василий слышал все, но думал о другом. Он не знал, надо ли спрятать беременную Олюшку где-нибудь у родни шашлычника Анзора или все-таки подождать развития событий. Он не знал, как далеко пойдут эти бандиты в своих действиях. В этот момент он уже нисколько не жалел о том, что подкинул Ковалеву эту совершенно не духовную мысль об устройстве глобальной очистки Усть-Кудеяра от оставшихся без лидера бандитов. Сейчас эта мысль уже не казалась ему ни крамольной, ни недостойной священника.
«Что это со мной? – как о чужом человеке думал он. – Разве достойно допускать в своем сердце столь нехристианские движения души? Разве может православный священник мыслить такими категориями? Разве не с этим я боролся в себе всю свою жизнь?» И без борьбы соглашался сам с собой: «Да, все это так. Да, это не по-христиански. Но я слишком устал». Он знал, что все эти мысли только следствие огромной душевной усталости, что это просто слабость, но сегодня ничего иного ему не думалось.