Фокину и Свиридову в самом деле было над чем посмеяться. Ни один из них к своим тридцати четырем годам так и не удосужился завести семью. То состояние юношеской взвинченности, неуспокоенности, опьянения адреналином, что преследует каждого нормального азартного и по-настоящему молодого и горячего мужчину лет этак до двадцати трех, а то и двадцати пяти, не желало отпускать обоих и поныне. Это можно было назвать суровым и унизительным словом «инфантилизм», если бы не жесточайший и богатый жизненный опыт, вынесенный из множества таких ситуаций, которых с лихвой хватило бы на сотню жизней.
Свиридов понимал, что опьянение адреналином несколько затянулось, что давно уже пора перевести жизнь в иное, куда более спокойное русло, завести семью, детей, жить размеренной, предсказуемой жизнью. Понимал – но не принимал.
И даже когда он хотел перевести жизнь в другое русло, все просто рассыпалось, как карточный домик. И снова Влад оставался один, вернее, с Фокиным, вдвоем против всего бушующего и неверного мира, который так и не желал прогибаться под них.
Бродяги.
Они с Фокиным – просто бродяги. И этот синдром бродячей жизни не вытравить ничем, потому что так было заложено с ранней юности, почти с детства. Никакого постоянства. Скитания с места на место, жизнь «без берега и дна, все начинай сначала», как поется в популярной песне.
Люди с сотней масок вместо одного – зато собственного! – лица.
Одинокие волки.
…Буквально на днях Свиридов перечитал «Приключения Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака» – эпопею о двух великих шутах и бродягах без семьи, без крыши над головой, без пристани – таких же перекати-поле, как он, Влад, и его единственный и – никуда от этого не деться! – последний друг Афанасий Фокин. И тогда он подумал, что, вероятно, он и Афоня в самом деле похожи на тех двух знаменитых фламандцев – Уленшпигеля и Ламме Гудзака, – как поется в другой, может, не очень известной песне, «вечно молодых, вечно пьяных». Но у тех хотя бы была цель, была своя путеводная звезда, благодаря которой даже в шестьдесят лет бессмертный Уленшпигель пил «бокалы пенящейся страсти с лепестками росы пополам», как сказал поэт. Чувствовал себя мальчиком, приглаживая седину и разглаживая горькие морщины в углах глаз и рта.
А Свиридов… В свои тридцать четыре года он странным образом выглядел значительно моложе своих лет и потому размышлял, глядя на себя в зеркало, в точности так же, как думал про себя еще бессмертный лермонтовский Печорин: «Смешно предположить, но ведь по виду я, по сути, еще мальчик…» Это безмятежное лицо, холодные приветливые глаза, высокий лоб без единой морщинки, шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, то была умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем.