Не поверили:
– Лоскут!
Долго мяли руками, хлопали по плечам. А Гришка счастливо раздувал вывернутые ноздри:
– Таперича я богат! Грегорий меня зовите.
Шумно радовался.
Рассказал, как бежал с Якуцкого.
Рассказал, как нечаянно пристал к отряду сына боярского Вторко Катаева и потом со Степаном Свешниковым искал холгута, турхукэнни, зверя подземного.
Перебивал сам себя:
– Таперича я богат!
Ударял рукой по колену, дивился:
– Что вы так кучкой ходите?
– А так легче.
– Не боитесь воеводы?
– Нижний не Якуцк. Воевода далеко, тут мы – сила.
– А местный прикащик? Не притесняет?
От кормщика Коткина Гришка знал, что в погоню за бежавшими из Якуцка бунтовщиками отправили на конях и в лодках сына боярского Ивана Пильникова да сына боярского Василья Власьева с вооруженными людьми. Потом Власьева посадили в Нижнем вторым прикащиком.
– В дороге нас не догнали, – смеялись казаки, – а в Нижнем, это, брат, не в Якуцке. Здесь прикащик сам нас боится. Мы – народ балованный. Нам ведь убить человека легче, чем зверя.
Смеялись:
– Ты сам думай, Гришка!
Гришка кивал. Нехорошо посматривал на тягунов, как раз покидавших коч торгового человека Коткина. Один зверовидный – в черной медвежине, второй – тощий, как бы еще черней.
– Этих знаете?
– Ну, люди.
– Сам вижу, что люди. А какие? Почему в кафтане медвежьем?
– Нетуть беды ходить в медвежине.
– Почему с железной серьгой? Почему шапку никогда не снимает?
– А то его дело, Грегорий, – Васька Бугор сильно потер пальцами переносицу. – Который с серьгой, того, кажется, встречал в Якуцке. Известное дело, почему с серьгой. Зовут Фрол. А шапку не снимает, так другое ухо у него рваное.
С берега отправились в дом Кокоулина.
Павлик – маленький, верткий – счастливо стучал себя кулачками в грудь: вот при хорошей бабе живу! У нее мужик сгинул в море, льдом унесло. Может, выплывет, но скорей всего, никогда, так что баба теперь при нем. Смешно петушился, выкатывал острую грудь, грозно смотрел на бабу, но в больших глазах – ласка.
А баба прямо сказала:
– Ушли бы лучше, жиганы. Я Павлика с вами не отпущу.
– Да мы и сами пока никуда не идем, – зашумели казаки, хлебнув крепкого винца.
– Все равно не отпущу.
– А я и сам уйду!
Баба заплакала.
От Павлика перебрались в питейную.
Пили с махом. После каждой рюмашки Гришка от души раздувал вывороченные ноздри: