– Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, – пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.
– Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.
Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1] таковы – с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…
Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.
– Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, – перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.
– В порт едем? – коротко осведомился Хижняк.
– Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.
– Понятно. Только что под Приморском банду зачистили. И снова-здорово. Без нас воевать что ли некому?
– Выходит что так. Выходит, вы у нас незаменимые, – слащаво улыбнулся Герасимов и с неожиданным злорадством добавил: – Вот и соответствуйте.
Молчавший до сих пор Сташевич вскинул на энкавэ-дешника темные глаза с набрякшими веками, довольно долго разглядывал круглое, без малейшего признака растительности, какое-то бабье лицо. Густая бровь презрительно поднялась, он медленно произнес:
– А мы и соответствуем. Да, лейтенант? – Сташевич перевел мигом потеплевший взгляд на Орлова. Тот спал, прислонившись к борту грузовика.
– Не буди его, Иваныч, – тихо сказал Хижняк, закуривая.
Они замолчали. Едва различимо просвечивал сквозь пальцы Егора огонь папиросы, чуть освещая словно вырезанное из камня лицо с резкими носогубными складками, прямым носом, волевым подбородком. Веки были опущены. Казалось, он спал, если бы не редкие, глубокие затяжки. Загасив и спрятав окурок, Хижняк и впрямь заснул. Двое других – Сташевич и Орлов – тоже, что называется, дрыхли без задних ног. Герасимов разглядывал их с нарастающим раздражением. Его, человека, который панически боялся смерти, просто-таки бесило хладнокровие людей, которым вот-вот предстояло ввязаться в очень опасный бой и, может быть, погибнуть.
Полуторка резко тормознула, троица одновременно встрепенулась, оглядываясь.