Вечером, после отраженного натиска, Стюжень сшивал Моряю рану на плече и терпеливо втолковывал, как несмышленому дитяте.
– Не наседайте, дайте человеку передыху. Знаю, виноватишься, в душе горит, но погоди, не торопись. Захочет – сам руку протянет, и не будет у тебя друга вернее. А силком замиряться не станет.
Моряй молчал. Все старый верно говорит, но нельзя справедливость на потом откладывать. Прилетит шальная стрела – и не станет Моряя, а Безрод осиротеет на доброе слово и крепкую дружескую руку. Сделал вид, будто во всем согласен со стариком, но, дождавшись, когда Стюжень по какой-то нужде выйдет из избы, прокрался за тряпичную перегородку, на половину к Безроду. Потоптался, кашлянул. Сивый открыл глаза. Моряй встал под светоч.
– Ты это… парни здравствовать желают, справлялись, не надо ли чего? А нас опять, видишь, посекли за здорово живешь. Лезет и лезет полуночник! Обозлились, видать!
Безрод моргнул, что-то прошептал. Моряй подошел ближе, наклонился.
– Жив ли Перегуж?
– А что ему, старому, сделается? Наперед знает, где стрела упадет, куда меч ударит.
Сивый кивнул. Хорошо, что жив Перегуж.
– Ты вставай поскорее. И полно обиду держать. Я вот молод, и уж на что горяч, но столько не смог бы. Не отвергай руку. Тогда, на судилище, я был не прав. Не прав.
Безрод молча смотрел на Моряя. А я могу. Костенеет душа, не гнется. Старею, наверное. Ни жизни, ни счастья…