Возле ворот дворца стройными линиями стояли солдаты в мундирах
Семеновского – синие оторочки карманов, погон и другие мелкие
детали - полка. При виде императрицы они попытались было отдать
честь, однако плачущая женщина только шикнула на них и скорым шагом
прошла к поданной карете.
Лошадиные копыта застучали по брусчатке и экипаж проехав по
Садовой свернул на Невский. Город, казалось, не спал, разбуженный
необъяснимой тревогой. Большое количество военных патрулей могло
подсказать даже совершенно несведущему в политике обывателю, что
происходит нечто выводящее за привычные рамки. Впрочем, учитывая
количество уже свершенных и еще предстоящих переворотов и
революций, произошедших в Питере, рамки это были достаточно
широки.
- «А уж столько просто покушений на государей было в этом
городе…», - мысленно добавил я, пытаясь не уснуть с покачивающейся
на брусчатке карете. – «То ли еще будет».
Зимний тоже гудел как растревоженный улей. Семеновцы, выглядящие
совсем не по-гвардейски ошарашенно и даже как будто небрежно и
здесь стояли чуть ли не у каждой двери. Мы поднялись по лестнице и
направились в сторону покоев мамА, меня вели за руку. За каким
чертом было поднимать с постели четырёхлетнего ребёнка мне было
решительно не понятно.
Люди мелькали, входя и выходя как в каком-то диком человеческом
калейдоскопе. Обилие ярких разноцветных мундиров, шитых золотом,
еще более ярких увешанных кружевами и прочей гадостью, название
которой я не знал ни в прошлой жизни ни в этой, платьев; духота –
окна по зимнему времени держали закрытыми – и обилие
перемешивающихся между собой парфюмов; общая тревожная атмосфера,
все пытались говорить шепотом, однако порой откуда-то раздавались
то подозрительные всхлипывания, то командные – военные во все
времена разговаривают одинаково – окрики – все это сбивало с толку,
вызывало лёгкое головокружение и даже тошноту. Покои мамА в эту
ночь – последнее место, где я бы хотел находиться, однако выбора
особо не было. Во-первых, меня никто не спрашивал: графиня Ливен
все так же крепко сжимала мою ладонь в своей, как будто искала в
руке маленького четырехлетнего человека, недавно поразившего ее
своей осведомленностью и рассудительностью, какую-то опору. Опору,
которой империя лишилась этой ночью потеряв Павла и которою в новом
императоре – Александре – ей еще только предстояло обрести.