В Москву, черт возьми, на историческую родину. На родину, с которой его, родившегося и выросшего в Нью-Йорке, абсолютно ничего не связывало. Конечно, язык он знал, дома и бабушка и отец разговаривали только по-русски. Но в России никогда не был и, честно говоря, желания особого побывать там не испытывал. Однако, как регулярно повторяет бабушка, человек предполагает, а Господь располагает.
Что могло случиться с отцом? Роберт не совсем понимал, как может бесследно исчезнуть взрослый человек, не беспомощный калека и не идиот. И почему московская милиция до сих пор не нашла никаких следов. Бабушка была уверена, что он уже наверняка мертв, и желала только одного: присутствовать на похоронах. А Роберт все еще надеялся, что у отца очередная головоломная любовная интрига, которые и до того случались с завидной регулярностью, и он просто сбежал от одной пассии к другой, умело обрубив концы. Только почему не предупредил бабушку?
Щелканье клавиш, которое Роберт уже воспринимал как некий звуковой фон, прекратилось. Наташа, о чем-то раздумывая, пощипывала себя за мочку уха и улыбалась собственным мыслям. Роберт покосился на ее ноутбук и опешил:
«…Он вошел в клуб „Романтическая ночь“ и, окинув отрешенным взглядом зал, утопающий в клубах сизого табачного дыма, выбрал столик у окна. У него было красивое слегка вытянутое лицо, обрамленное небольшой светлой бородкой, тонкий нос и серо-голубые умные глаза. Дорогой костюм, говоривший об утонченном вкусе, галстук с изысканным рисунком (множество крохотных золотистых леопардов на черном фоне), строгий темно-серый плащ. Он был явно чем-то подавлен, то и дело ворошил ежик светлых волос на голове и покусывал губы.
Столик был не слишком тщательно вытерт. Скатерть отсутствовала. Он поднял свою красивую тонкую руку с едва заметным шрамом на тыльной стороне ладони. Из-под полы пиджака показалась рукоятка огромного черного пистолета, покоящегося в наплечной кобуре. Он поманил девушку, стоявшую у стойки бара. Она подошла, грациозно покачивая бедрами, и присела ему на колени:
– Салют, я Жозефина.
– А я Роберто.
– У тебя такие грустные глаза. Ты болен? Откройся мне, и я излечу твое сердце.
– Я потерял ее… Навсегда!
– Ах…»
Роберт не верил своим глазам. Он машинально взглянул на свой галстук, затем на правую руку. Если в достоверности описания «умных грустных» глаз еще можно было сомневаться, то насчет всего остального сомнений не было – и леопарды, и шрам, и борода были его. Он почувствовал себя обнаженным натурщиком: