Русские люди были слишком слабы еще, чтобы передвигаться; они лежали на циновках, туманно глядели друг на друга. Сенагон велел разлучить мужчину с женщиной. У них не спрашивали их имен. Пришли воины в коротких красных кимоно, схватили мужчину, оттащили прочь. Плачущую женщину подняли с циновки, подхватили под локти, повели в покои наложниц Фудзивары.
У порога она обернулась. Большие, чуть раскосые глаза ее выразили такое недоуменье, страданье, любовь и крик, что видавшие виды воины отшатнулись, как при виде ударившей близко молнии, и едва не заслонили лица ладонями.
– Скажи мне, ты лазутчик?
– Если бы я был шпионом, уважаемый сенагон, я бы не церемонился, чтобы быстрее заработать почетный удар вашим самурайским четырехгранным мечом.
– Только сумасшедший или очень хорошо, в традициях, воспитанный человек может желать себе скорейшей смерти.
– Значит, я воспитан так же, как ваши камикадзе.
– Я бы хотел иметь при себе такого храброго воина, как ты.
– Я никогда не служил никому, кроме моего Царя, моей Родины и моего Бога.
– Похвально, солдат.
– Я не солдат. Я матрос.
– Я узнал хоть что-нибудь. Итак, ты моряк.
– Да, ваша светлость, моряк.
– Ты титулуешь меня, но я не ваш русский князь. Сенагон много выше князя.
– Вы ничего плохого не сделаете с женщиной, что была со мной в лодке?
– Почему ты о ней так беспокоишься? Она жена тебе?
– Она мне больше чем жена.
Молчанье летало меж них яркими, невесомыми огромными бабочками.
Сенагон протянул руку.
– Видишь, сколько шрамов?
– Вижу, ваша светлость.
– Это боевые шрамы. Меня нельзя назвать трусом.
– Я и не сомневаюсь, что вы не трус, сенагон.
Ни взгляд, ни голос Василия не дрогнул. В округлых нефритовых курильницах чуть вился дым. Воины, недвижно стоявшие вдоль стен с мечами в руках, равнодушными узкими глазами глядели на беседующих.
Фудзивара встал. Ого, рослый, грозный мужик. И халатишко на нем шелковый драконами расшит. И волосья умащены благовоньями. И на безволосой груди – в медном медальоне с фигуркой веселого Будды – небось, прядка волос самой любимой из жен запрятана.
– А если я тебе скажу, что мне эта, твоя, более чем жена, понравилась? Что, если я ее хочу в наложницы взять?
В узких жестоких глазах не сверкало ни гнева, ни ярости, ни хохота. Темны, непроницаемы и равнодушны, глядели в белый свет кинжальные прорези. Сенагон будто испытывал Василия: хочешь – верь, хочешь – так понимай, что я над тобою издеваюсь.