– Били тебя?
– Больше томили расспросами, но я отперся, а как я по своему делу лучший и дамаск мы, Леонтьевы, делать умеем, то отпустили меня.
– Ну и что?
– А тут Михайлу Никитичу Кречетникову, тульскому наместнику, сам Потемкин приказ прислал – слать четырех мастеров, тульских художников, – а по шпажному делу мастеров не было. Вот и послали меня, разыскавши.
– Значит, забыто то дело?
– А вот теперь опять ищут.
– Беда, Яша…
– Беда, Алеша!.. Дай денег, а я убегу и на квартиру не зайду, пускай пропадут вещички.
– Денег я тебе достану. Вот в Кунсткамеру зайду – там мне должны, принесу их тебе вот сюда, на это место, а ты покамест стой между народом, разговаривай, что, мол, льдины идут и очень это любопытно.
Льдины шли по реке, как толпа мастеровых, – угрюмо и неохотно.
Рыжий человек остался на месте, поглядывая на ледоход и поеживаясь от холода.
Алексей Сурнин вздохнул и пошел в Кунсткамеру.
Привычно глянул он на притолоку: на притолоке медный гвоздь обозначал рост императора Петра I, который умер более шестидесяти лет тому назад.
Кунсткамера состояла из коллекций, когда-то собранных императором, и из его личных вещей.
Про Петра в Петербурге любили вспоминать. Говорили о его росте и неукротимом характере. Осталась отметка его роста.
Гвоздь на притолоке человеку, вошедшему в комнату, приходился выше головы на пядь.
Окна портретной комнаты выходили на северо-запад. За окнами – деревья, уже голые, за сетью веток – двенадцать крыш длинного здания, протянувшегося от Невы до Невки.
Комната полна зеленым светом; на окнах зеленые занавески, на полу зеленое сукно, стены обшиты досками и тоже покрашены матовой зеленой краской.
Конец ознакомительного фрагмента.