– Ага! новенький! – воскликнул он, разглядывая какой-то вид. – Откуда это?
– От одного человека приезжего добыл, – пробурчал себе под нос рыжий.
– Те-те-те! совсем подходящее дельце! Дворяночка-с! – с удовольствием говорил чиновник, продолжая рассматривать вид. – Очевидно, ныне сам Господь Бог помогает – вот оно что значит, благословенье-то! А Вольтеры – поди ж ты вон! – другое толкуют! (Пахом Борисыч видимо старался блеснуть своим образованием.) Нда-с… «Дано сие из ярославского губернского правления», – продолжал он, уже читая текст вынутого им вида, – «дано сие вдове коллежского асессора Марии Солонцовой на свободное прожительство» и так далее, как следует быть, по надлежащей форме. Здесь, что ли, добыто? – обратился он снова к рыжему.
– В Москве, сказывал…
– Нешто стырен?
– Амба! – лаконически и еще угрюмее обыкновенного выговорил рыжий.
– Амба! — повторил серьезным тоном чиновник, как бы преисполнясь особенным уважением к той бумаге, которую он держал в руках. – Амба!.. так вот как! В домухе опатрулено[59].
– Клёвей, брат! почти что на гопе[60]: у Рогожского, сказывал.
– Ну, это точно что клёвей; потому, значит, только и последствий, что в ведомостях пропечатают: такого-то, мол, числа усмотрено неизвестного звания и состояния…
– А ты ешь пирог с грибами! – сурово перебил его рыжий. – Видно, с одной рюмки-то мелево расшатало?
– Что ж! Я – ничего! – кочевряжился в ответ на это замечание Пахом Борисыч. – Я только говорю, что отпусти, Господи, рабу твоему, потому что, в силу 332-й и 727-й статей Свода уголовных узаконений, за это надо сгореть.
Едва успел он выговорить эти слова, как удар с размаху по голове, который молча нанес ему рыжий, заставил его стукнуться затылком в стену и, уж конечно, замолчать на минуту – так что он только глазами заморгал от боли.
– Это что же? оскорбление чести, можно сказать… – забормотал оторопелый Пахом Борисыч. – Теперь я и работать не могу: в голове треск и темень… Ей-богу, не могу… Надо, по крайности, рюмку для прояснения…
– Ну, черт, ступай пей! – разрешил ему рыжий. – Да гляди: если еще раз мелево пустишь – не заставь руку расходиться! – ломaту задам добрую[61].
Оскорбленный Пахом Борисыч молча пропустил в себя рюмку, молча воротился на место и молча же принялся за работу.
Он откупорил стклянку с бесцветною, чистою жидкостью и вынул из портфеля тщательно завернутую в бумажку рисовальную кисточку.