— Тебе нравится так думать — что я не в себе. Могу бумаги
какие угодно подписать, что ты получишь ребенка. Но с условием, что ко мне ты,
Игнат, никогда не приблизишься, — попыталась она вырваться.
Нет уж.
Больше не позволю.
И слушать сейчас не стану то, что Слава говорит. Её слова —
вода, потом сама же и пожалеет.
Или не пожалеет? Что, если она настолько ненавидит нашего
ребенка, что готова отдать его даже не мне, а любому, кто попросит? Что, если она
именно так и хотела сделать — оставить дочь в роддоме?
А аборт не сделала, потому что родители запретили…
— Идем, — приобнял Славу, не обращая внимания на её тычки и
брыкание, и повел в подъезд. — Тише, моя хорошая. Я отведу тебя домой, тебе
нужно отдохнуть.
— Тебе туда нельзя. Убирайся, — оттолкнула она меня.
И сникла.
Как-то резко. Только что была у Славы энергия, и будто всю
её выкачали резко. Осунулась, обхватила себя тонкими, длинными руками, и даже
слезы пропали.
— Тебе нельзя ко мне домой. Я ничего не рассказала
родителям, я с ними сейчас живу. Нельзя, чтобы они узнали обо всем.
— Защищаешь меня? — через силу спросил, испытывая немалое к
себе отвращение.
Слава не рассказала ни отцу, ни матери, почему мы
расстались. Может, все еще любит? Потому и не поделилась. Хотя… дьявол, как
можно любить меня после того, что я с ней сделал?
Я сам себе отвратителен. И не думал, что смогу так поступить
с любой женщиной, не то что с любимой.
Но поступил. И этого не исправить.
— Я защищаю себя. Не тебя. Не хочу, чтобы они меня жалели,
чтобы сидели рядом со мной и за руку держали. Жизнь им не хочу портить.
— Значит, расскажу я, — кивнул я решительно, и подтолкнул
Славу в кабину лифта.
— Ты не посмеешь!
— Я это сделаю. Пусть узнают.
— Зачем? — прохрипела она, и прижала пальцы к вискам. — Папа
тебя убьет. А мама… мама заявление в полицию напишет. В тюрьму захотелось?
— Я ведь заслужил. Так что пусть убивают, пусть сажают.
Пусть все будет честно, любимая моя.
Слава дернулась от моих слов. Не от того, что я сказал про
свое убийство, а когда её любимой назвал.
Ей… неприятно? Горько?
Или, все же, что-то у нее осталось ко мне?
— Всегда по-своему поступаешь? А обо мне подумать не хочешь?
Хоть разок, Игнат,— в голосе ее горечь.
— Я только о тебе и думаю.
И это правда.
Я с юности знал, что не совсем нормален. Мне важен был
контроль, полная принадлежность мне. Потому и оставил мысль о семье, о
серьезных отношениях, предпочитая общество профессионалок.