И вот позавчера случился в лагере конфуз: вызвали из второго барака вечного доходягу Степана Филимонова – питерского большевика с сорокалетним стажем. Ничем особенным среди прочих зэков этот сгорбленный хромой старик не отличался, разве тем только, что ему, единственному в колонии, посчастливилось дважды (правда, мельком, издалека) видеть самого товарища Ленина, отчего и сидел он, как и большинство "политических" здесь, по 58-й статье. Когда и по какой причине старик слегка повредился в уме, неизвестно, но ходил он по лагерю с неведомо где добытой брошюркой "Коммунистического манифеста" в руках и призывал всех: "Покайтесь!.." Но в чём именно, не уточнял.
Вызвали Филимонова без вещей, и несчастный старик обрадовался несказанно. Роздал свой нехитрый скарб соседям, просил не поминать его лихом, а при случае и свечку поставить на канун за упокой души раба Божьего Степана и всё повторял, блаженно растягивая на сморщенном лице щербатую улыбку: "Слава тебе, Господи!.. Положил конец страданиям моим!.. С радостью иду к Тебе!.." Решил бедняга: на расстрел забирают, а вышло – оправдали по всем статьям. Как он сокрушался! На него и страшно, и жалко было смотреть. Он не плакал, не рвал на себе волосы, но горе его было безпредельно[1]. Всю ночь горько и тяжко вздыхал, утром отказался от еды, метался по бараку и безпрерывно бормотал одно и то же: "За что Ты прогневался на меня, Господи?!.. Чем я виноват перед Тобою? Ведь сил терпеть совсем не осталось!.." И в каком-то отчаянном исступлении рвал и топтал ни в чём не повинный Марксов "Манифест".
Так началась в лагере эта самая "реабилитация".
И вот сегодня настал черед Павла Троицкого.
Серафим коснулся его плеча:
– И не трусь!.. Со мной такое тоже бывало. И не раз. Как предстояло какой-нибудь крутой поворот в жизни совершить, трепетать начинал.
– И ты, отче?! – удивился Павел.
– А как же!.. Все мы – люди-человеки, и все до одного завтрашнего дня отчего-то страшимся. Кто меньше, кто больше, но все. Это словно в крещенскую прорубь с головой окунуться. Пробовал? То-то и оно!.. Напоказ мы все храбрецы, а загляни в душу – трепещет она, бедная. Так уж устроен человек: привыкает ко всему. И ты не исключение: к боли, к страданию своему привык. И уже кажется тебе, без боли этой не прожить и дня: родной она для тебя сделалась. А завтрашний день что принесёт? Новое страдание? Нет уж, увольте! Я лучше со старым как-нибудь перемыкаюсь. Скажи, не так?