Калевой окончательно притих.
- Именно поэтому работа со сложными проклятьями проходит под наблюдением наставника. И на специально оборудованном для того полигоне.
…который придется оборудовать куда раньше, чем Глеб предполагал. Мальчишка слушал. Но надолго ли его хватит?
Силен.
Честолюбив.
И наивно полагает, будто с пары десятков книг достаточно, чтобы стать мастером.
- Что ж, я вижу, вы осознали глубину вашей ошибки, - Глеб разжал руку, и Богдан буркнул:
- Осознал.
- И готовы извиниться перед товарищем?
Взгляд, которым наградили товарища, подтверждал: полигон нужен.
Очень нужен. Иначе пострадают не только розы.
- Я… мне очень жаль, - пробормотал Богдан, глядя куда-то в сторону.
- На печеньку, - Арвис свесился с крыши и вытянул руку с зажатой в ней печенькой. Та была слегка обгрызена, несколько покрошена, но все равно жест этот до глубины души удивил Глеба.
А вот Калевой не понял.
- Сам жри…
Арвис кивнул и сунул печеньку за щеку.
…завтрак почти получился. Во всяком случае, каша не пригорела, хлеб был свеж, а чай походил на чай, а не на темную бурду.
Правда Адель выглядела недовольной. Но… Глебу было плевать на чужое не довольство.
Первые девушки появились на Березовой улочке ближе к вечеру. Они прогуливались парами, хотя в городе имелись улочки другие, куда более подходящие для вечернего променада. Но нет же… платьица в клеточку.
Платьица в горох.
Пышные юбки, подчеркивающие тонкую талию.
Широкие, по моде, пояса, завязанные непременно хитрым бантом. Чулочки.
Туфельки.
И шляпки с непременной вуалеткой. А под ними – обязательные локоны. Яркие помады. Духи, запах которых ощущался, казалось, даже с той стороны улицы. И главное, голоса. Звонкие. Веселые… раздражающие. И раздражение это внезапное было тем удивительно, что девушки, если разобраться, не совершали ничего незаконного или постыдного. Они просто… были.
Там.
На улице.
Они останавливались у кружевной ограды господина Кляйстена, известного в часовщика. Любовались скворечниками пожилой четы Духновых. Беседовали… и жили.
Жили!
У них у всех было будущее, Анна же… она вдруг явственно ощутила свою чуждость этому миру, будто проклятье, очнувшись, оплело ее.
…к чему сопротивляться? К чему цепляться за призрачную надежду, которая и существует-то исключительно в воображении Анны? К чему вовсе ей жизнь, если Анна этой жизни сторонится, привычно затворяясь воротами сада.