– Ты как мозгушь, стара, аль я не учул, откеда ты таковска? – весело возмутился Борода ее испуганному лепету. – А и проста ты, мать, погляжу, така глазаста, а дура. Шоб мне скрезь землю провалиться! Ты вот башь, каки энто, – як его прозвище – Темнобрюх твой? Не оной силы баре мой. Худой он совсем, хилый. А Пабн Брюх тот, народ говорит, за версту виден был, земля трясе от ходу его…
– Святый отче, угодниче! – рассердилась хозяйка на Бороду. – Тебе говорят аль нет? Барин твой печать злую темночревову на себе носяша, яко тот по пятам его гряде…
– Мати Безневестная! – посерьезнел ямщик. – И впрямь окромя чумадана у баре еще яка бесовска штука на главе была. Пузырь, язвить меня в душу! Ей-богу, пузырь! Неужто энто темнобрюхова скверна?
Бакчаров переводил глаза с одного спорщика на другого, пока сам не ввязался:
– О каком таком злом пришельце вы рассуждаете?
Спорщики враз замолчали и уставились на Бакчарова.
– Каком-каком, о Пабне, враге народу хрестьянского, – пояснил Борода. – А вы шо энто, в Москвах, о Темнобрюхе не слыхали?
Когда чудаковатый возница узнал от Бакчарова, что до Москвы не докатилась мрачная молва об этом черте и в столицах ничего о нем еще не знают, это показалось ему невероятным:
– Христос с вами! Не слыхали? Не слыхали про таежного демона? Анделы в Китаях, тады на шо Москве уши?
Отмахнувшись от разговоров, Борода сам подкрепился сальцем, выпил две кружки водки, достал откуда-то балалайку и начал лихо бренчать на ней народную музыку.
Прощай, матушка Россея,
Прощай, берег, родный двор,
За кобылой до Сибири
Еду нимо рек и гор.
Мне дорожный хлеб приелси,
Припилась в ручье вода,
У костра поел, погрелси,
Еде дале Борода.
Нимо берег плыве лебедь,
Под себе воду гребё.
Нимо Рая-лошадь едеть
Её лебедь не ебё.
Ту из лесу вси зверухи,
Выбегають там и туть,
От чего прижавши ухи
Так испужено бегуть?
Поспешай, кобыла Рая,
Чуе жопа, чуе нюх,
Не вино мене шатая,
Мене води Темнобрюх…
Ямщик Борода пел до тех пор, пока Бакчаров не завалился в угол и не уснул там же, на лавке под иконами.
Сам ямщик почти и не спал. Только дремал немного на лавке рядом с Бакчаровым. Дед сладостно чмокал губами, вздрагивал, просыпался и, широко открыв глаза, пугливо крестил грудь:
– О Господи… ох ты, Боже…
Негодуя, плевал на пол и жаловался:
– Задремлю, а мене пес лижеть… большущий пес, больше Райки, и прямо в губы… К чему энто?