За плечами у конторщика моталась перепелиная сетка и решето с перепелами.
– Что ж, как полевал?
– Много-таки, батюшка, наловил. Нынче они глупы в такую-то ночь бывают, – сами лезут.
– На что их ловят? – спросила Женни.
– А вот, матушка, на жаркое, пашкеты тоже готовят, и в торговлю идут они.
– Вы ими торгуете?
– Я? – Нет, я так только, для охоты ловлю их. Иной с певом удается, ну того содержу, а то так.
– Выпускаете?
– Нет, на что выпускать? Да вот позвольте вам, сударыня, презентовать на новоселье.
– На что же они мне?
– На что угодно, матушка.
– Ну, бери, Женни, на новоселье.
Нарцис поставил на колени девушки решето с перепелами и, простившись, пошел своей дорогой, а дрожки покатились к городу, который точно вырос перед Гловацкими, как только они обогнули маленький лесной островочек.
– Узнаешь, Женичка? Вон соборная глава, а это Иван-Крестителя купол: узнаешь?
– Какое все маленькое это стало, – задумчиво проговорила Женни.
– Маленькое! Это тебе так кажется после Москвы. Все такое же, как и было. Ты смотри, смотри, вон судьи дом, вон бойницы за городом, где скот бьют, вон каланча. Каланча-то, видишь желтую каланчу? Это над городническим домом.
Женни все смотрела вперед и ручкою безотчетно выпускала одного перепела за другим.
– Э, да ты их почти всех повыпустила, – заметил Гловацкий.
– Да. Смотрите-ка, смотрите.
Женни вынула еще одну птичку, и еще одну, и еще одну. На ее лице выражалось совершенное, детское счастье, когда она следила за отлетавшими с ее руки перепелами.
– Ты их всех выпустишь?
– Всех выпущу, – весело ответила она, раскрывая разом пришитый к решету бездонный мешок.
Перепела засуетились, увидя над собою вольное небо вместо грязной холщовой покрышки, жались друг к другу, приседали на ножках и один за другим быстро поднимались на воздух.
– Вот теперь славно, – проговорила она, ставя в ноги пустое решето. – Хорошо, что я взяла их.
– Дитя ты, Женичка.
– Отчего же, папа, дитя; пусть они летают на воле.
– Их завтра опять поймают.
– Нет, уж они теперь не попадутся.
Гловацкий засмеялся. В его седой голове мелькнула мысль о страстях, о ловушках, и веселая улыбка заменилась выражением трепетной отцовской заботы.
– Боже, господи милосердый, спаси и сохрани ее! – прошептал он, когда дрожки остановились у ворот уездного училища.