Оба говорили не о том, о чем думали; думали о важном, а говорили о пустом, как часто бывает, когда один уже любит, а другой еще не знает, полюбит ли.
Дио помнила обет девственных жриц Диктейской богини:
Лучше в петлю, чем на ложе
Ненавистное мужей!
Ненавистной казалась ей мужская любовь, как жаркое солнце– подводным цветам. Но вот, и в любви, как во всем: умерла, и началась другая жизнь, другая любовь – любовь сквозь смерть, как солнце сквозь воду, и подводным цветам не страшное; или как это зимнее солнце – детская улыбка сквозь сон.
– Когда едешь? – спросил он опять о самом важном как о пустом.
– Не знаю. Тута торопит, а мне и здесь хорошо…
Посмотрела на него, улыбнулась, и мальчик исчез, осталась только девушка.
– Хорошо с тобой, – прибавила так тихо, что он мог и не слышать.
– Уедешь, и больше никогда не увидимся, – сказал он, опустив глаза, как будто не слышал.
«Мальчик мой робкий, смешной – зимнее солнышко!» – подумала она с веселою нежностью и сказала:
– Отчего никогда? Ахетатон от Фив недалеко.
– Нет, город его для нас – тот свет… «Его – царя Ахенатона», – поняла она.
– А ты на тот свет и со мной не хочешь? – спросила с лукавым вызовом.
– Зачем ты так говоришь, Дио? Ты же знаешь, что я не могу…
Не кончил, и она опять поняла: «Не могу переступить через веру отцов, через кровь отца». Знала, что отец его, старый жрец Амона, был убит в народном восстании против нового бога Атона.
Слезы задрожали в голосе его, когда он сказал «не могу»; но он заглушил их и заговорил спокойно:
– Не выходи сегодня из дому.
– А что?
Он подумал и сказал:
– Может быть бунт.
– Полно, какой у вас бунт! – рассмеялась она. – Вы, египтяне, самые мирные люди на свете.
Посмотрела на него как на маленького мальчика и спросила:
– И ты бунтовать пойдешь?
– Пойду, – ответил он все так же спокойно, но что-то блеснуло в глазах его, что опять напомнило ей, что отец его умер в бунте.
– Нет, не ходи, милый! – проговорила она с внезапной тревогой.
Он ничего не ответил и снова тихо запел, перебирая струны:
Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,
Ныне мне смерть, как выздоровление,
Ныне мне смерть, как дождь освежающий,
Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!
– Ай-ай-ай! Что это? – закричала спавшая тут же, в беседке, девочка.
Сидя на верхушке дерева, маленькая ручная обезьянка ела какие-то желтые стручки и кидала шелуху в беседку, стараясь попасть в девочку или в спавшую у ног ее, тоже ручную, газель-сосунка. Долго не попадала. Наконец, повисла, уцепившись одною лапкой за ветку, а другою – кинула горсть шелухи и попала в газель. Та вскочила, заблеяла, подошла к девочке и лизнула ее языком в лицо.