После утренней трапезы она отдраила две двадцатилитровые кастрюли, начистила ведро картошки и миску других овощей для борща и была свободна. Вышла на волю и чуть не задохнулась от открывшейся красоты: как удивительно вписался монастырь в этот лес с высокими соснами с рыжими стволами, темной зеленью хвои и песочной массой осыпавшихся на землю иголок. А еще это синее, да прямо-таки синее небо над головой! Она почувствовала желание зайти в монастырский храм. Сработала данная себе установка: чувствую – не чувствую.
Храм был практически пуст. Две паломницы из ее группы дочищали круглый большой подсвечник. Она никак не могла запомнить, как называются по-церковному эти канделябры. Села на скамеечку у самого входа. Хотела устало вытянуть ноги, но сдержалась, просто удобнее оперлась спиной о стену.
Какой красивый все же здесь иконостас! А перед алтарем, как будто на невысоком подиуме еще несколько икон внушительных размеров. Во время утренней службы одна – с изображением Матери Божьей – привлекла ее внимание. Ее лик словно магнитом притягивал взгляд. Она и сейчас смотрела на Нее. И тут Ляльку то, что называется, проняло. Она, такая сильная в своей предыдущей жизни – комсомольский секретарь, бизнес-леди, правда, обанкротившаяся, – почувствовала себя маленькой, обиженной и страшно горюющей девочкой. Почему, почему все так случилось? В приличном возрасте без семьи и ребенка, без дела, без целей, планов? Почти на грани бездны алкоголизма… За что? И вдруг поняла, что плачет. Она даже не почувствовала, когда появилась первая слеза, просто глаза потеряли остроту восприятия. Концами косынки утерла слезы – у нее не оказалось с собой носового платка. Она просто и не предполагала, что может расплакаться, подобно другим спутницам по путешествию. А лик будто притягивал к себе. В храме уже никого не осталось. Лялька встала и подошла.
Матерь Божья, которую обычно изображают с младенцем на руках, на этой иконе держала мальчика лет четырех. Он стоял, а Она будто Его придерживала. Лялька рухнула на колени. Она не стояла, как это делают во время службы, держа корпус прямо, она рухнула лбом об пол, совершенно не думая о том, насколько эстетично выглядит. Какое ей было до этого дело? Она надрывно рыдала, казалось, зацементировавшаяся боль-обида на жизнь с треском, как льдина, разламывалась в ней на куски. «Матерь Божья, помоги! Прости! Я грешна. Я не знаю, как жить». Если бы годы спустя ее попросили повторить, что она тогда как-то складно, неизвестно откуда взявшимися словами говорила, отрывая лицо от дощатого пола и время от времени поднимая глаза к лику, она просто ничего не смогла бы воспроизвести. И даже сколько это продолжалось по времени – пять минут или полчаса- час – сказать не смогла бы. Поднялась с пола на ноги, когда почувствовала, что ей стало легче. Лик был и прежним, и другим. Для нее другим. Впервые за всю поездку неформально перекрестилась, поклонилась в пояс и тихо вышла из храма.