– Подтверждаю, – кивнул Илья, – девчонка очень сильна. И в принципе могла напортачить. Она на Семена чуть не напала…
До сих пор молчавший Чанг удивленно хохотнул, но Семен качнул головой:
– Кстати, не смешно бы было. Помять могла изрядно…
– Тебя?! – опешил Андрей.
– Меня, меня… Нервы у нее, кстати, ни к черту, с одной фразы завелась.
– Ты извини, Семен, но с такой фразы кто угодно бы завелся, – фыркнул Илья. – Девочка хочет рисовать и путешествовать. Парни ее не особо пока интересуют: в гендерные игры играть скучно, а по-другому вокруг не умеют. Семью заводить тем более в ближайшее время не собирается. И тут какой-то неприятный дядька говорит: все, что ты делаешь, – не важно, почему делаешь – не важно, это только подготовка к рождению детей, старайся, девочка. Кто бы не взбесился? После таких высказываний подростки идут и голой жопой на бетон садятся, исключительно из чувства противоречия. Я тебе еще тогда говорил: переигрываешь.
– Да, увлекся, – легко согласился Семен. – Так что…
– Она в шесть лет нож в родную тетку воткнула, – напомнил Андрей.
– Да, но она думала, что ее тетенька – робот, – возразил Семен. – Я с этой дамой работал – и тоже, знаешь ли, засомневался…
– И где сейчас эта милая девушка? – спросила внимательно слушающая русских коллег Роти.
– Ест червяков, – ухмыльнулся Андрей.
* * *
Бирманка в лоскутной шапке-воронке, какую мог бы носить Железный Дровосек, подавшийся в хиппи, подошла к Тави. Искательно заглянула в отрешенное лицо, заскребла палочкой по ребристой спине деревянной лягушки, извлекая громкий, ни на что не похожий звук. Он вывел девушку из ступора. Вежливо улыбнувшись, Тави покачала головой, и разочарованная бирманка, по-утиному переваливаясь, пошла дальше, придерживая лоток с сувенирами, висящий на круглом животе.
Сильно кружилась голова, и асфальт под ногами казался хрупким и неустойчивым, как тонкая корка, застывшая на поверхности бездонного болота. Органы чувств по-прежнему отказывались работать: все казалось приглушенным, смазанным, тусклым. Несколько месяцев Настя строила жизнь исходя из того, что ее поступок невозможно простить. Что она достойна лишь одного – наказания. Что, поддаваясь слабости и позволяя себе хоть какую-то радость, она делает убийство еще более чудовищным. Каждая минута, прожитая без чувства вины, – новое преступление, совершенное по трусости и слабости. Каждый час, проведенный в забытьи вместо раскаяния, нуждается в оправдании и компенсации.