С обрыва наслаждаясь видом глади,
В сонаре эха услыхала песнь иную,
Сей песни чудной и прекрасной ради,
Пошла искать поэта, лес минуя.
В Эфире действительно появился новый голос. Прислушавшись в направлении источника, не то фея, не то эльфийка, грациозно танцуя, двинулась в нужном направлении. Источником оказался лысый и усатый юноша, одетый в серую вышитую рубаху. Он прятался за элементом декорации, чем-то напоминавшем дерево. Девушка, с трепетом, удивленно и радостно описывала:
Там юношу у брега увидала
Весну, что дивным слогом украшал.
К нему я осторожно вопрошала
Чтоб имя мне своё тотчас сказал.
Органный фон стал насыщенней интенсивнее, флейта почти пропала, уступая место замечательному, приятному тенору юноши:
Сарат мне имя, о прелестна дева Тебя издалека ли я слыхал? Прекрасен глас весеннего напева Скажи же и своё, чтоб тоже знал.
Флейта вернулась. Вплетаясь в поток застенчивого и от того еще более привлекательного сопрано, украсила слова тонким серебристым орнаментом.
Ларисою наречена была родными, Я дочь царя речушек и болот, Мой дед еще издревле правил ими, Я дух-хранитель этих тихих вод.
Юноша заинтересовался:
О чем мечтаешь, дивная Лариса,
Когда твой ум крылат в уединеньи?
О счастье, славе, о дханьи бриза?
Поведай другу о своих томленьях.
Лариса, сделав несколько то энергичных, то замирающих па, нагнетающих атмосферу таинственности и сюрпризов, воззрев на оригинальный потолок литейного цеха, до которого не дотянулась преобразующая рука дизайнера, мечтательно пропела:
Коль взор я поднимаю к небосводу,
Светил там новых не ищу, тоскуя;
Увидеть братство, равенство, свободу
Сквозь пелену тяжёлых туч хочу я —
Те золотые три звезды, чей свет
Сияет людям много тысяч лет…
Как бы очнувшись от дивных грез, вернувшись к диалогу, спросила:
Поведай же и о своих мечтаньях.
Юноша, уныло отвечал:
Свободой грежу сколько в силах жить
Я пленник, раб, родился я в страданьи
Еще родителей пленил Нилатс Нарит
Наивность и чистота умилили Никона. Только вот обстановка не давала расслабиться. Словно предупреждала – произойдет что-то страшное. Так и случилось. На сцене литейного цеха появился литейщик. Только, вместо длинного ковша, в руке его оказалась тонкая, поблескивающая в лучах софитов, чернота трости. Одевался он тоже у портных девятнадцатого века. В таком тесном камзоле разливать металл было бы даже и неудобно. Походив осторожно вокруг мило откровенничавших Сарата и Ларисы, литейщик, поймав накатившую неожиданно волну, похожего, но другого, более жесткого органного мотива, в который вплелась и электрогитара, настойчиво и отрывисто, по слогам, уже баритоном, похоже, искусственным, машинным, запел: