Наш экипаж повернул налево по дороге, ведущей через реку Саву, как вдруг до нашего слуха донесся далекий глухой гул. Он не был похож ни на что другое в мире – двойной звук, гул большой пушки и пронзительный свист снаряда. Потом ближе, слева, ответило другое большое орудие. Впереди из-за поворота показался парный экипаж, лошади мчались галопом. Из него, поровнявшись с нами, высунулся толстый офицер и крикнул нам:
– Не ездите здесь! Они обстреливают дорогу! Английские батареи отвечают!
Мы повернули и сделали большой круг вправо. Далекая стрельба продолжалась около четверти часа, потом смолкла. Нарастало, приближаясь и наполняя собой весь воздух, какое-то низкое, уверенное жужжание. Вдруг над нашими головами раздался тяжелый, резкий удар взрыва. Мы взглянули наверх. Там, в недостижимой высоте, блестя подобно бледной стрекозе на солнце, парил аэроплан. На его нижних частях были нарисованы красные и синие концентрические круги.
– Француз! – сказал Джонсон.
Аэроплан уже медленно поворачивал к югу и востоку. Позади него, казалось, не больше чем в ста ярдах, медленно рассеивался белый дымок от разорвавшейся шрапнели. Как раз когда мы смотрели, заговорило другое далекое орудие, и снаряды посыпались на него, когда он уже скрылся из наших глаз за деревьями.
Мы взобрались на крутой холм и спустились по другую сторону по узкой, белой, немощеной дороге. Перед нами на высоком плоскогорье, между Дунаем и Савой, расположился Белград, «Белоград» сербов, Белый Город, раньше, когда они впервые сошли с венгерских гор, бывший древним, а теперь один из самых молодых городов в мире. Внизу, у подножия холма, терпеливо стояли на солнце две длинные шеренги австрийских пленных, запыленных от длинного перехода из Раковицы. Два сербских офицера опрашивали их:
– Откуда родом?
– Я серб из Боснии, господине, – отвечал, скаля зубы, пленный.
– Кратти (кроат) с гор.
– Ладно, братцы, – заметил офицер, – нехорошо, что вы деретесь за швабов.
– Ах, – ответил кроат, – мы просили разрешения драться за вас, но нас не отпустили.
Все засмеялись.
– А ты откуда?
– Итальянец из Триеста.
– Чех.
– Я – мадьяр! – проворчал коренастый человек с угрюмым лицом и ненавистью в глазах.
– А ты?
– Я руманиасси (румын), – с гордостью ответил последний.
В нескольких ярдах дальше помещался большой навес, под которым были сложены всякого рода запасы, корм для скота, сено и зерно для нужд армии; здесь на жгучем солнце австрийские пленные потели за работой, нагружая повозки мешками муки; их одежда, руки и лица были осыпаны белой мукой. Часовой с винтовкой с примкнутым штыком ходил перед ними взад и вперед и говорил: