Почти то же самое, что и о концентрационных лагерях, можно сказать и о военно-лечебных заведениях для военнопленных. Обыкновенно режим легче и условия жизни лучше всего в прифронтовых лазаретах, в которых пленные помещаются вместе со своими недавними противниками и где, в особенности в отношении тяжелораненых, между ними не только не делается никакой разницы, но даже как будто стараются усиленной заботливостью выразить и уважение к храбрости врага, и участие к его несчастью; а всего тяжелее и хуже условия бывали в тех из лазаретов, предназначенных специально для русских, в которых пленные офицеры и солдаты помещались вместе.
Мне вспоминается, как в таком прифронтовом госпитале в Сатмар-Неймете, где я пробыл около месяца, доктор граф Буда-Белла просиживал целые ночи, лично дежуря у постели тяжелораненого русского прапорщика, и никому – ни старшему врачу госпиталя доктору Гуго Мольнару, ни немецким и венгерским офицерам – не казалось в этом ничего необычного, ничего, что не было бы в порядке вещей. И то же самое показалось бы всем и прежде всего мне самому чем-то странным и почти неуместным в Будапеште в [резервном] госпитале № 3, где я лечился позже, несмотря на всю медицинскую добросовестность младшего ординатора доктора Иштвана Ствовара и бесконечное добродушие врача-хирурга баронессы Рихард Зомбары.
В то время как военнопленные офицеры почти все без исключения и почти все время своего плена провели в лагерях, громадное большинство пленных солдат назначалось на работы всякого рода и находилось в лагерях лишь более или менее короткий срок.
На всех почти работах пленные пользовались относительной свободой по сравнению с условиями жизни в лагерях, в особенности те из пленных, которые попадали на полевые работы в какую-нибудь крестьянскую семью, глава которой находился на фронте. Почти бытовым явлением было в этом случае сожительство военнопленных со своими домохозяйками. Следует заметить, что из России все время поступали сведения о таких же явлениях. И солдаты, и офицеры получали постоянные письма об изменах своих жен и невест. Иногда они сами сообщали об этом, иногда сообщали родные и близкие мужа. Было несколько случаев самоубийств офицеров, получивших такие известия, но, в общем, большинство принимали эти вести хладнокровно, будто заранее примирившись с чем-то неизбежным. Как будто даже более изумлялись тому, что наша военная цензура пропускает письма с подобными сообщениями, чем самим сообщениям. Помню, что особенно изумляло подобное отношение русских военнопленных к известиям о супружеских изменах пленных же итальянцев, которые в плену выказывали себя примерными семьянинами.