За несколько дней до перехода корабля в Севастополь, Слон, весь потный, красный как рак, вывалился из каюты командира и направился на верхнюю палубу. Всем стало ясно, что командир хорошо поработал с ним. Он шел быстро, но палуба внезапно опустела и спустить пар на ком-то никак не удавалось. А тут я, стоявший на юте и горестно размышлявший о своей судьбине и захотевший вдруг, именно сегодня, практически впервые, сойти на берег и прогуляться по городу. И вот он – старпом. Думаю, вот сейчас и отпрошусь:
– Товарищ капитан-лейтенант, разрешите сегодня сойти на берег до 23.00?
Он с ходу обернулся, остановился как вкопанный, вперил в меня злыепрезлые глаза:
– Нет! Наводите порядок, бардак кругом! Нечего вам на берегу делать! Потом вдруг сменил гнев на милость.
– Хорошо, доктор, завтра вместе сойдем, я сам уже забыл, как трава пахнет! Но я неожиданно для самого себя взбеленился.
– Больше месяца на берегу не был и хочу сегодня, и один! Он с удивлением смотрел на меня.
– Вы что, доктор, со мной не хотите что ли?
– Не хочу! – геройствовал я. – Хочу один, устал от всех, хочу один. Он пожевал губами.
– Ну ладно, иди, да смотри там…
Он не закончил свою мысль, но этого было достаточно, чтобы расстроить меня окончательно. Уже никуда не хотелось.
– Никуда я не пойду, буду на корабле!
– Ну, ты даешь, док, – перешел он с «вы» на «ты», – то хочешь, то не хочешь. Делай как знаешь – завершил он. – Я же хотел, как лучше, вместе куда-нибудь закатились бы, у меня жена-то в Севастополе.
Вся его агрессия прошла и мне вдруг стало жалко его, такого большого, но беззащитного от беспощадного языка нашего кэпа (Румпеля), способного, благодаря табелю о рангах, изничтожить морально такого великана. Постепенно исчезло первоначальное чувство постоянной опасности, что вот-вот что-то произойдет, с кем-то что-то случится, что кто-то внезапно тяжело заболеет или получит травму.
Я уже хорошо знал корабль, уверенно ориентировался во всех его многочисленных помещениях, научился спускаться с трапов по-флотски, то есть практически не пользуясь ступеньками, а цепляясь за перила, молниеносно перебрасывать тело вниз. Спускаться по трапам пешком категорически запрещалось, ибо по боевой тревоге экипаж за считанные минуты должен был находиться на боевых постах. Мой боевой пост находился не в медпункте, а в большом кубрике боцкоманды, где разворачивался боевой лазарет. В этом помещении по тревоге было душно, иллюминаторы задраивались, а никакого кондиционирования в то время не было. Очень сильно пахло лекарствами и был постоянный и монотонный шум на высоких тонах от работающего агрегата гирокомпаса. Буквально через полчаса нахождения на этом посту заболевала голова и наступало щемящее чувство жалости к самому себе, бедному корабельному докторишке, вынужденному находиться в этом аду. При этом, где-то на земле спокойно работали такие же, как я, молодые доктора, находясь в кабинетах с медсестрами, шли домой после трудового дня и радовались жизни.