– Если вы желаете мне помочь, то посмотрите на это, – предложила я. – Те, кто обмывал и одевал его и положил его тело на этот катафалк, не обратили большого внимания… на его рану.
Никола де Клерак сдвинул брови.
– Что вы имеете в виду?
Я снова подошла к катафалку и кончиком пальца коснулась рубина, застрявшего в корке запекшейся крови моего мужа.
– Этот камень не его. Он так и не успел выхватить кинжал и при жизни, не будучи придворным, не носил ни драгоценностей на одежде, ни серег в ушах.
– И откуда, по-вашему, взялся этот рубин? – Никола де Клерак наклонился над камнем, чтобы лучше его разглядеть, и его собственная бриллиантовая серьга коротко блеснула, отразив свет свечей. – Для перстня он слишком мал.
– Он мог украшать кинжал убийцы.
– Тогда это был дорогой кинжал, он не мог принадлежать обычному наемному убийце. Камням такого размера редко придается подобная огранка. Можно, я его выну?
– Нет! – я оттолкнула его руку резче, чем хотела. Он немедля отступил назад. – Я выну его сама.
– Разумеется, мадам. – Его голос прозвучал тихо и сухо.
Я положила руку на лоб Александра и пригладила его золотые кудри. Последнее прикосновение, в последний раз. Затем вынула из раны рубин. Он вышел легко, оставив на моих пальцах несколько чешуек запекшейся крови.
«Я найду твоего убийцу, и правосудие свершится», – подумала я. Я не могу сейчас сказать это вслух, ибо не хочу, чтобы мой обет кто-либо услышал. Но правосудие свершится, в этом я клянусь.
– Возможно, когда-нибудь вы позволите мне рассмотреть его, – сказал Никола де Клерак.
– Возможно.
Мне казалось, что мой голос доносится до меня откуда-то издалека. И снова чудилось, будто я слышу шаги монахов августинцев, все бредущих, бредущих. Они слышались так явственно, что я рывком обернулась. Но никого не увидела.
– Мадам, прошу вас, позвольте мне подозвать сопровождающих вас женщин.
Высоко подняв голову, я решительно повернулась, чтобы направиться обратно, к выходу из главного нефа. Но после первого же шага ничком упала в его объятия.
Я слышала, как он зовет Мэри Ливингстон, слышала, как она разговаривает с ним по-французски, и как Элисаун что-то бормочет на эдинбургском диалекте шотландского. Я чувствовала ярость и унижение оттого, что он видит меня такой слабой и беспомощной. Но хуже всего было то, что, в конце концов, он поднял меня на руки, точно малого ребенка, и понес – понес! – к выходу из церкви аббатства.