– Ты – единственное, что у меня осталось. Не станет тебя – и мне не жить…
– Ба, я должен. Ты понимаешь?
Они сидели рядом плечом к плечу на потертом кожаном диване в бабушкиной, проходной комнатенке. Диван, круглый, покрытый плюшевой скатертью стол, бабушкина никелированная с шишечками кровать, обувная тумбочка возле двери, буфет – все тонуло в сумраке. В небе за окном, засвечивая через светомаскировку, метались огни прожекторов.
– А как же я? – спросила она. – Мне шестьдесят два года. Значит, все, да? Ну что ж, пожила…
– Почему? – смутился Костя. – Все-то терпят. И ты терпи. Со мной ничего не случится. Вот увидишь. Просто я больше не могу, я больше не в силах… а тут такой случай…
И он рассказал ей и про диверсантов, и про летного майора. Он слышал бабулины слезы и ее тихие слова:
– Теперь уж я понимаю, что ты решился. Так открыто все мне рассказать… Да где ж это видано? Если б не решился, уж наверное, рассказывать не стал бы… Одно только в голове у меня не укладывается! Ты убивал людей! Ты!
– Зато теперь, бабуля, у меня больше шансов выжить в условиях, где, если я не убью, то убьют меня.
– Я схожу на Полянку, в церковь… – тихо проговорила бабуля, и Костя понял, что она плачет уже всерьез.
* * *
Он впервые увидел сибиряка возле баррикады, на Тверской, там, где зеркальные витрины гастронома под самый козырек подпирали мешки с песком. В белом дубленом полушубке, ушанке со звездочкой, в высоких, подшитых кожей валенках, он стоял на посту. Винтовка Мосина с примкнутым штыком стояла возле его ноги.
– Есть прикурить, служивый? – нагло спросил Костя.
Вместо ответа, солдат взял винтовку наперевес, целя острием штыка Константину в живот.
– Проходи! – сказал он коротко.
Ненамного старше самого Кости, но уже регулярно бреющийся, сероглазый, серьезный.
– Ишь ты! Охотник! – усмехнулся Костя, отступая назад.
Он торопился своей дорогой. Путь его лежал через весь город, в Марьину Рощу. На Маяковской в метро не пускали. Пришлось тащиться пешком до Белорусской. Пути под мостом были запружены эшелонами с техникой и солдатскими теплушками. Костя шмыгнул в метро и… исчез на две недели. С хазы в Марьиной Роще его извлек Пахомыч. Старик явился в самый разгар торжества, под утро, когда Федька Угол уже проигрался до исподнего, а Макар как раз протрезвел и сел к столу. Костя уж подумывал о запечном тепле, глаза слезились от табачного дыма, а кишки саднило от хозяйской квашеной капусты.