Та м он ее, без умолку верещащую, и обнаружил. Нагнулся и, чувствуя прилив крови к вискам, снял трубку.
– Я бы хотел побеседовать с господином Кокотовым! – потребовал густой мужской голос.
– Кокотовым, – привычно поправил Андрей Львович, ибо почти никто и никогда не произносил его довольно редкую фамилию правильно с первого раза. (Из трех вариантов ударения все почему-то поначалу выбирали именно тот, который немедленно придавал фамилии легкомысленный, даже блудливый оттенок, что, конечно же, подтверждает давнюю гипотезу о первородной греховности человека.)
– В таком случае мне нужен господин Кокотов! – заявил голос с раздражением.
– А кто его спрашивает?
– Жарынин.
– Кто-о?
– Кинорежиссер Жарынин. Слыхали?
– Слыхал, – полусоврал Кокотов. – Простите, имя-отчество только вот запамятовал…
– Дмитрием Антоновичем с утра был!
– Я вас слушаю, Дмитрий Антонович!
– А до этого вы меня, Андрей Львович, выходит, не слушали?
– Я неточно выразился. Очень рад вас слышать. Давний поклонник вашего таланта! – зачем-то рассыпался Кокотов, мучительно соображая, почему фамилия режиссера показалась знакомой, если ни одного его фильма он вспомнить никак не мог.
– Будет врать-то! А вот я в самом деле прочел ваш рассказ в журнале «Железный век».
– Какой рассказ?
– А вы много рассказов напечатали в этом журнале?
– Один…
– Тогда не задавайте глупых вопросов! Я прочел рассказ про гипсового трубача.
– Вам понравилось?
– Кое-что есть, хотя в целом рассказ написан слабо.
– Вы считаете? – обидчиво улыбнулся Андрей Львович.
– Считаю.
– Зачем же вы мне звоните?
– Потому что по вашему сюжету я могу снять хороший фильм!
– Мне трудно об этом судить…
– Почему?
– Потому что, Дмитрий Антонович, я не видел ни одной вашей картины! – поквитался Кокотов.
– Вы и не могли видеть. Вгиковская короткометражка «Толпа» не в счет. Второе режиссерство в агитке «Ленин в Лонжюмо» по сценарию Армена Вознесяна тоже. А единственная моя стоящая картина «Двое в плавнях» была смыта по решению Политбюро! В знак протеста я ушел из кинематографа! Но ушел, хлопнув дверью…
Андрей Львович мудро подумал о странности человеческого ума: когда сталкиваешься с опасностью, всегда наде– ешься, что она окажется на самом деле не такой страшной. Зато потом, когда беды позади, воображаешь их такими чудовищными, каких и не бывает на свете. Теперь вот многим кажется, будто при советской власти даже в вытрезвитель по решению Политбюро забирали…