Молодые люди поднялись наверх по потертому красному ковру. Прошли через длинный темный коридор в господскую спальню. В каменном камине пылало яркое пламя, повсюду горели свечи. Свечи на каминной полке, свечи на старинном трюмо, свечи на маленьких столиках. Сама кровать тоже оказалась антикварной, с балдахином на четырех столбиках – как объяснил Гарднер, его матушка унаследовала эту кровать от своей матери.
– Обычная кровать, не очень большая, – прибавил он. – В те дни не делали всех этих двойных и тройных размеров. Но нам-то двойных размеров и не надо.
Роуз кивнула. На длинном кофейном столике перед обитым красным бархатом диваном стояли подносы с крекером, французским сыром, черной икрой и прочими деликатесами. Ждала и неоткупоренная бутылка с вином.
Роуз давно мечтала, что первый ее опыт станет плодом идеальной любви, что все пройдет идеально и совершенно.
– Я приобщусь святого причастия, – прошептал Гарднер, целуя девушку, – вместе с моей невинной крошкой, моей нежной возлюбленной, моим ненаглядным цветочком.
Они занялись любовью сперва медленно, томно целуясь и лаская друг друга под белой простыней, а потом – резко и грубо, божественно грубо. А потом все закончилось.
Разве могло в мире существовать такое совершенство? Уж конечно, тетя Мардж бы все поняла – если бы Роуз вообще ей о таком рассказала. Впрочем, наверное, лучше вообще никому не рассказывать. Роуз привыкла хранить секреты, хранить верно и нерушимо. Она инстинктивно чувствовала, что выдать иной секрет чревато самыми катастрофическими последствиями. Кажется, тайну этой ночи она могла бы хранить всю жизнь.
Они вместе лежали на подушках, а Гарднер все разглагольствовал, сколь многому хочет научить Роуз, сколь многим хочет с ней поделиться, сколько надежд на нее возлагает. Роуз, твердил он, еще дитя – чистый лист, и он хочет дать ей все, что только в его силах.
По ассоциации Роуз подумала о дяде Лестане. Как тут было его не вспомнить! Но что он бы подумал, знай, где сейчас его маленькая воспитанница?
– Можно рассказать тебе кое-что? – спросила Роуз. – Про мою жизнь, про тайны, которых я не открывала никогда и никому?
– Ну конечно же, – прошептал Гарднер. – Прости, что я сам никогда тебя не расспрашивал. Иногда ты кажешься мне такой прекрасной, что я едва осмеливаюсь говорить с тобой.