– Колян, давай!
И Колян, оказавшийся рядом, дал! Махнул – и от души влепил сопливому болельщику клюшкой прямо по щеке… Когда хлынула кровь, хоккеисты перепугались, но ненадолго: не дрейфь, пацан, снегу приложи! Зуб потерял – не беда, новый вырастет, а шрам украшает.
Родителей он старался не огорчать. «Мог с одного прочтения запомнить стихотворение, – похвалялся отец. – За какой-то час выучивал поэму… Учился хорошо, но не очень ровно». «Мог чуть ли не дословно передать содержание книги, кинофильма, прочитаного рассказа или сказки», – подхватывала Нина Максимовна.
Рассказы о детстве поэта трогательны и безыскусны. Но бесперебойно стучат молоточки, напоминая слова самого Высоцкого: «Это – патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!»
Память избирательна, и с легкостью сбрасывает, как балласт, любое «недобро». Хотя эскизные наброски порою интереснее и ценнее завершенного портрета. Свидетели юных и отроческих лет Владимира, сами того не ведая, усердно прорисовывают светлый, хрестоматийный лик, насильно определяя его в наглядные пособия. И получаем то, чего так боялся поэт: «Л я лежу в гербарии, к доске пришпилен шпилечкой…» Да вот беда: неуютно ему там, сопротивляется, ни в какую не желает мумифицироваться своенравный Иван-царевич на своем сером волке. Такая уж упрямая натура.
Если воспринимать его творчество как исповедь, то понимаешь, что Высоцкий в своих рассказах о детских годах чего-то умышленно избегал, а может, просто не хотел лишний раз ворошить прошлое, кого-то обижать…
* * *
К началу 1947 года Семена Владимировича ожидало новое назначение – служба в оккупационных войсках в Германии. Что-то надо было решать с сыном. «Когда мы с моим мужем… разошлись, – рассказывала Нина Максимовна, – то договорились, что до окончания школы Володя будет жить с отцом и его женой… Нужно было выбрать, что лучше для ребенка. Я работала в Министерстве… мы там задерживались до глубокой ночи, он оставался один… Какое бы на него влияние оказала улица?.. Это было послевоенное время…»
По-житейски, конечно, разумно.
Второго января за два часа до отправки поезда мама привела сына к отцу в Большой Каретный и оставила. «Когда они уезжали, он радовался, конечно, – считала мать. – Он же не понимал моей трагедии».
Да, маминой трагедии он не понимал. А она – его беды, подталкивая к замкнутости и отрешенности от зряшной суеты.