Весь прожженный и промокший
Словно ела вода
Пропуск в общий вагон
На экспресс в никуда
Девушка сидит у запотевшего окна. Попутчики ее уже спят – они успели расспросить, что случилось, и, довольные интересной историей, отвалиться на полки, укрывшись колючими одеялами. Ей же хочется поймать момент, когда, наконец, покажется Москва. И она рисует пальцами на плачущем стекле. Несколько линий – это домик, с окошком. В нем горит свет. Беленькие обои в голубой цветочек, и тарелки с едой на столе.
Мать и отец устремили остекленелые глаза в линзу телеэкрана, стремясь сквозь муть помех вычленить идеальный мир и поверить в него, уйти внутрь. Но вот начинаются титры, и песня врывается сквозь картонный динамик и резко звенит под желтым полу облупленным потолком. Девушка автоматически переводит с испанского:
Я меняю боль на свободу
Меняю слезы на сон
Который будет продолжаться
С тобой…
Мать вздыхает и нажимает на кнопку выключения. Электронная пушка перестает полосовать люминофор, и притягательный мир исчезает из поля зрения. Но, на самом деле, ничего не меняется – этот мир летит сквозь эфир, пусть и разложенный на синусоидальные волны. А люди так долго смотрели в электроразряды кинескопа, что скоро начнут понимать их и без помощи техники.
– Пора бы уже и поумнеть. Ты что, не знаешь, что в столице ничего без денег не делается? Там же страну давно продали! – это мать. У нее уставшее лицо. Она говорит, что ей давно нужно отдыхать. Когда она вернулась из отдыха, ее глаза стали еще более злыми. Только кожа разгладилась.
– Брось ты свои планы дурацкие. Можно вон пойти ко мне в магазин работать. Сколько можно Ваньку валять! Здоровая кобыла уже, а все мечтает! – это отец. У него белые руки, испачканные черными чернилами. Он много пишет.
– А скоро вон твой ухажер должен прийти. Небось, цветов опять принесет. Ты с ним поласковее, хороший парень, в конце концов, – говорит мать и вытаскивает из тарелки ложку, звучно ее облизывает.
– Да не ухажер он мне! И дурак, – девушка поднимает глаза к люстре, и видит мусор, просвечивающий сквозь дно плафона.
– Ты мне тут поговори, такими мужиками разбрасываться! – мать кидает на стол ложку, так, что кажется, будто она погнется. Но нет, только звенит металл.
Запертый в стенах семейный скандал. Крики, и злость – когда люди уже перестают думать, зачем они пытаются оскорбить другого. Попытки убедить в ничтожности – без смысла, без цели. Просто так. Когда гордость уже не дает рассуждать, и только поднимается в глазах слезами или гневом. И хлопнувшая дверь