лишь продолжение чернильных слёз свечи,
что умирают после остыванья,
но от тепла твоих замёрзших губ
опять живут… и значит, Воскрешенье —
возможно. А философ пьян и груб
был, рассказав про вечное забвенье,
про память, что у девки коротка,
как волосы, остриженные к свадьбе
с единственным, что не пришёл пока,
но где-то рядом с мыслями о правде
не то что жизни, но судьбы своей,
что несколько длинней, чем многоточье
в конце строки. И, кажется, что ей
не наплевать, что будет между строчек.
Вообще – в финале. Там, где в две руки
какой-нибудь Шопен звучит натужно,
сжимая пальцы, что так коротки
в желании расстаться с жизнью дружно,
как с некой вещью, что нужна пока,
но вытерлась за годы потребленья…
А жизнь, действительно, настолько коротка,
что вспомнишь про философа с забвеньем.
И с памятью к тому же. Но рука
чернит бумагу, продлевая вечность —
хотя бы до момента, где звезда
появится из облака навстречу.