Снарядят экспедицию. (Он даже вслух засмеялся; спина при этом отозвалась болью вполне терпимой, тупой, и как бы лениво, для порядка, – сказались проглоченные таблетки.) А ведь это будет недёшево стоить: защитные костюмы, дозиметры, затраченное рабочее время. Тут, конечно, не поскупится и Предприятие, для него это будет вроде расширенных похорон, своего рода пролог к основному похоронному действу. Чего-чего, а уж похоронить они умеют, советская закваска не даёт сбоев, разжиревший директорат таким путём сохраняет престиж, а «сотрудники», являясь на службу дважды в неделю, – во всяком случае многие, – только и уповают на «государственные» похороны. И то верно: с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Второе: как жить? Конечно, если жива Бабаня, то и ему достанется, перельётся часть энергии, сколько он помнит, переполнявшей её сухую, истончившуюся от времени телесную оболочку. В детстве он часто болел, «не вылезал из бронхитов» (говорила мама), и всегда Бабаня приходила на помощь: на обеденном столе расстилали байковое одеяло, его клали на живот, и Бабаня расправляла над его спиной, истерзанной банками, обожжённой горчичниками, – расправляла над ним натруженные домашней работой мозолистые ладошки и начинала «облёт» (говорила мама) «больной территории». От её рук – неприкасающихся, парящих – исходило покалывающее тепло и, вероятно, что-то ещё (чему теперь так усиленно подбирают название), он бы сказал – нежность, вот и всё. И болезнь отступала.
По-русски это называлось «лечить наложением рук».
Кроме всего прочего (надо же было наконец себе признаться!) в нём тлела надежда: она вылечит. Вылечит и его больную спину, пусть даже несравнимы болезни, та и эта – всё равно, для нежности невозможного нет. Скорей всего эта подспудная вера и погнала его сюда, в «зону», обманно приняв личину долга, чувства вины и обострившейся ностальгии.
Нет, его старая нянька не должна умереть – ведь он нуждается в её помощи! В её волшебных руках. В её нежности. Какая трагическая нелепица! – думал он, – чем заскорузлее, грубее, суше становится наш облик, тем уязвимее, чувствительней к боли, к непониманию – душа. Старики несчастны, как правило, не оттого, что впадают в немощь, – в ней, как и во всякой болезни, своя сладость, – но от сократившейся до смешного и всё убывающей способности внушать любовь. Увы, престарелые парочки, сюсюкающие перед зрителями из корысти или по недомыслию («так положено!»), – попытка обмануть бессердечного бога. Он одинаков со всеми: сначала расправляется с душами, потом с телами. Умереть счастливым – значит умирать уверенным в искренности горьких чувств, которые отражаются на лицах, обступивших тебя в преддверии ухода.