– Нет, нет, – шептал Алеша, глядя на возникшие перед ним башни, – это все сон, только сон.
В этот момент украшенные кованым орнаментом ворота под росписями беззвучно отворились, и они вступили на монастырский двор, вымощенный камнем. Лунный свет играл на каждом камешке, переливался, зажигая его разными цветами: то голубоватым, то фиолетовым, то золотистым. Алеше казалось, что под его ногами были не камни, а расшитый древними мастерицами ковер. Белые строения монастыря взмывали вверх, к звездам. Алеше тоже захотелось вместе с ними унестись в далекую, незнаемую красоту, что была за небесным пологом.
А потом они вошли в какое-то здание, поднялись по высокой лестнице, свернули под своды широкого прохода и вышли в большой зал. Там горели свечи. В узенькие окошки проникал лунный свет, стелясь по полу мягкой дорожкой. По стенам висели иконы. Возле некоторых стояли люди в черном. Алеша догадался, что это церковь.
«Странно, что здесь, в исправительной колонии, церковь и монашенки какие-то, что ли, – подумал Алеша, но потом перебил сам себя: – Да ведь это сон! Чего только не приснится с перепугу?»
И тут Алеша услышал пение. Светлое, ликующее, оно наполняло церковь, проникало в сердце. В его замерзшее, обиженное сердце.
Честнейшую Херувим
и славнейшую без сравнения Серафим,
без истления Бога Слова рождшую,
сущую Богородицу Тя величаем.
Непонятные древние слова вдруг показались Алеше такими знакомыми. Где-то он их слышал. Где? И пели их именно так, протяжно и нежно. И вдруг вспомнилась бабушка. Да-да, его бабушка. Она умерла, когда ему было пять лет. Она жила в Ярославле. Странно, он только сейчас вспомнил, что она жила в Ярославле. В том самом Ярославле, где началась его страшная взрослая жизнь. И сейчас Алеша тоже был рядом с Ярославлем, ведь исправительная колония находится в пятнадцати километрах от него. Это была даже не родная бабушка. Двою родная. Сестра маминой мамы. Тетя Маруся – так ее, кажется, звали. Во время войны она уехала в Ярославль да так и осталась там. Была одинока. Почему-то Алешу привозили к ней несколько раз. Он жил у нее в бревенчатом домишке, крашенном синей краской. Алеша даже припомнил название улицы. Оно было какое-то музыкальное. Может, улица Глинки? Или Чайковского?
Вечером в субботу они обычно садились на трамвай и довольно долго ехали. Потом шли пешком и оказывались в низенькой церковке. Алеше вспомнились какие-то немного выпуклые крашеные доски пола и запах, такой уютный, ласковый запах там, в той церковке. За окнами становилось сумеречно. В церкви тоже царил полумрак. В Алешиных глазах покачивались огоньки свечей, платки старушек, и плыло под низкими сводами церковки точно такое же пение.