Сложенные на груди руки, вытянутые ноги, подушечка под головой, гробик – прочные знаки смерти, ее присутствие для живых. Но вот баня… Это как понимать? «Хозяин бани и огорода» – «…спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…» Перед баней он вдруг говорит соседу, который пришел к нему помыться: «Хошь, расскажу, как меня хоронить будут? – Чуть сощурил глаза в усмешке, но видно, поговорить собрался серьезно. И начал рассказывать: – Значит, будет так: помер. Ну обмыли – то, се, лежу в горнице, руки – вот так…» Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. «Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?» …Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…» Дальше – детали, хорошо известные каждому взрослому человеку, которому хоть раз в жизни пришлось принимать участие в Похоронах. Зачем это у Василия Макаровича? Послушаем «хозяина»: «Принесли на могилку, ямка уже готова…» И когда ему почти поверил сосед, «хозяин бани и огорода», вдруг говорит: «А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй». Действительно, «странные» мысли у этого «куркуля». А конец рассказа куда неожиданней: «Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в о г р а д у» (разрядка наша. – Е. В.).
День поминовения у нас назван «родительским днем». Это сложный ритуал, связанный с кладбищем. Почему нужно идти на кладбище, чтобы помянуть покойного, побывать на его могилке, хотя бы прикоснуться к оградке, вырвать сорняк, что-то поправить на могилке. К смерти ближе или к умершему? Или к своему п о с л е д н е м у месту? Читаем «Дядя Ермолай». «Ермолай Григорьевич, дядя Ермолай. И его тоже поминаю – стою над могилой, думаю. И дума моя о нем простая: вечный был труженик, добрый, честный человек. Как, впрочем, все тут, как дед мой, бабка. Простая дума. Только додумать я ее не умею, со всеми своими институтами и книжками. Например: что был в этом, в их жизни, какой-то большой смысл? В том именно, как они ее прожили. Или не было никакого смысла, а была одна работа, работа… Работали да рожали детей. Видел же я потом других людей… вовсе не лодырей, нет, но… свою жизнь они понимали иначе. Да сам я ее понимаю теперь иначе! Но только когда смотрю на эти холмики, я не знаю, кто из нас прав, кто умнее? Не так, не кто – умнее, а кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно – до отчаяния и злости не могу понять, а в чем Истина-то? Ведь это я только так – грамоты ради и слегка из трусости – величаю ее с заглавной буквы, а не знаю – что она? Перед кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиками. Уважаю. И жалко мне их». Истина… на кладбище и в глазах недоумка Бори. Наедине со смертью и безумием возникает желание («неизбежно тянет») пофилософствовать: «Что же жизнь – комедия или трагедия?» Несколько красиво написалось, Но мысль по-серьезному уперлась сюда: комедия или тихая, жуткая трагедия, в которой все мы – от Наполеона до Бори – неуклюжие, тупые актеры, особенно Наполеон со скрещенными руками и треуголкой. Зря все-таки воскликнули: «Не жалеть надо человека!..»