– Милок, а ты только в валюте берешь, или в деревянных тоже можно?
Я кивнул, сделав вид, что подстраиваю гитару. Публика развеселилась. Раздались советы, в том плане, что лучше всего натурпродуктом и побольше. Бабулька не растерялась, выудила из пакета фуфырик с чем-то мутным и ловко сунула мне под бок.
– На-кось, милок, взбодрись маленько, а то уж больно грустная у тебя музыка.
– Вот это дело! – одобрили в толпе.
Надо было продолжать, но ничего подходящего почему-то не приходило в голову, кроме идиотской фразы «У меня есть доллар, доллар, чтоб пожрать…». Я мотнул головой, но это не помогло. «…значит, у нас есть доллара два, на выпивку хватит едва…» – глумливо вякнуло где-то в мозгах. Так и побить могут, да еще и гитару сломают. Русское надо что-то, русское, уговаривал я себя и наконец уговорил. Когда-то давно, в другой, не в той, которая «здесь», и не в той, которая «там», а в настоящей России, в доме над крутым берегом, эту песню пела моя бабка, и вот я ее вспомнил…
Это было давно, лет пятнадцать назад.
Вез я девушку трактом почтовым.
Круглолица, бледна, словно тополь стройна
И платочком покрыта шелковым.
Попросила она, чтоб я песню ей спел,
Я запел, а она подхватила.
Кони мчались стрелой, словно ветер степной,
И несла их нечистая сила.
Вдруг казачий разъезд перерезал нам путь.
Тройка тут же как вкопана встала.
Кто-то выстрелил вдруг прямо в девичью грудь,
И она, как цветочек, увяла.
Перед смертью она рассказала мне все,
Что недавно с тюрьмы убежала…
– Знать, судьба такова – молодой умереть.
Я свободы народу желала…
Посмотрите, вдали холм высокий стоит,
Холм высокий, поросший травою.
А под этим холмом крепко девушка спит,
Унесла мою песню с собою.
[5]С ужасом я почувствовал, что каким-то странным образом, аккомпанируя себе, снова ухитряюсь сбиваться на блюз, совершенно неуместный в этой песне, но публика ничего не заметила, а может быть, просто сочла это такой творческой манерой… Публика, конечно, дура, но иногда она бывает права. Ведь по сути своей это и есть блюз. Блюз – это когда человек разговаривает с Богом, и тот его слушает… И не важно, на каком языке этот человек разговаривает, настоящему Богу это все равно, он понимает.
Народ пригорюнился. Некоторые перетаптывались, словно им хотелось уйти, но не решались. Потом толпа раздалась в стороны, словно кто-то нагло, по-хозяйски раздернул надвое пестрый ситцевый занавес, и передо мной оказались двое круглоголовых стриженых молодчика, одинаковых с лица, в кожаных куртках и темных брюках, как ни странно, со стрелками.