Дедушко Селиван пристально поглядел на свои руки и убрал их со стола.
– Я дак три дня опосля ничего не мог исты. Все старался подальше от людей держаться. Али работать напрашивался, чтоб поумористей. Ну а потом обтерпелся, потвердел духом, да и пошло, наладилось дело. Особливо когда сам раз да другой в атаку сходил. Самое главное, робятки, это поле перебежать, до ихних окопов добраться. В поле немец дюже жарко палит. А перебег – тут уж наш верх. В лютости, в рукопашной, ежли сам не свой, дак и убьешь – не почуется. Все одно, что в драке улица на улицу. Огрел ево, а куда угодил, чево раскроил – разглядывать некогда. Гадко токмо, когда штыком повыше брюха в грудную кость гвозданешь. Потом дергать приходится, сам не сымается. Это гадко.
– Ох, братцы! – невольно содрогнулся Никола Зяблов. – А ну как и мы в пехоту? Да так-то вот тоже…
– А куда ж еще? – обернулся Давыдко.
– Да хоть бы в кавалерию. И то получше. Там хоть штыком пырять не придется.
– Не пырять, дак зато напополам рубить. Шашку дают небось не кашу ковырять.
– Послушать, – Афоня-кузнец кашлянул в черную пятерню, – дак вам такую б войну, чтоб и курицу не ушибить.
– А тебе-то самому какову надобно? – удивленно обернулся Никола. – По мне не умирать – убивать страшно. Али сам не такой?
Афоня-кузнец тяжело повел опущенной головой и, не глядя на Николу, глухо проговорил:
– Россия вон гибнет. Немец идет, душегубничает, малых детей и тех не щадит…
– Ну дак кто ж про то не думает? – потупился Зяблов. – Уж и думки за думки зашли. Завтра вот сберемся и пойдем…
И опять воцарилась затяжная немота. Низкое, уже завечеревшее солнце ударило в дворовое окно, высветило застолье, махорочные разводы над кудлатыми головами, не раз ерошенными и скороженными за долгий день. И как давеча, в смутную минуту, дедушко Селиван, встряхнувшись, попытался отвлечь мужиков песней, затеяв ее с тем умыслом, что остальные подхватят и подпоют:
Собирался Васильюшко,
Ой да собирался в охотушку-у,
Ой да в охоту-охотушку,
Тяжелую работушку-у…
Мужики, однако, оставили песню без внимания: хоть и было выпито довольно, но хмель нынче не брал, не доходил до души так, чтобы позвать на песню. И хозяин, погасив затею, конфузливо обронил:
– Нет, дак и нет. Не поется, дак и не свищется. Бедугоре не обманешь… Да и то сказать: боялся серп о бодяк зубья сломать, не пробовавши… И испробовал, дак и бодяк – трава.