Он помнил тот вечер. Мамины глаза. Они были полны удивления, радости, злобы, любви… Она била его тогда чем попало. Кричала, плакала. А он спасся только тем, что заперся в ванной и лил воду, чтобы она не слышала его плача. И все-таки он решил жить с ней. Мама была больна, душа у нее была раненая, больная душа. Бывает, тело болит, рука, нога, сердце. А бывает, болит невидимая душа. И тогда не знаешь куда деться. И мама Алеши не знала. Все шагала из угла в угол или ожесточенно печатала на машинке, худая, рано поседевшая. Она была переводчицей с итальянского. Ее комнатушка в пятиэтажке больше походила на какую-то берлогу. На полу слой пыли, стопки черновиков, старые тряпки. Книги никогда не стояли на полупустых полках, а лежали высокими башнями на подоконнике, столе, даже на кровати. Но Алеша любил эту комнату. Ему нравился лихорадочный стук машинки. Так же, как нравился запах в мастерской отца. Отец редко приглашал его к себе. Мастерская располагалась на чердаке со скошенными стенами, она тоже была вся завалена, но как-то по-другому. Она была красиво завалена. Там пахло маслом и скипидаром. Еще немного пахло иностранным табаком с какими-то ароматическими добавками. Этот запах был тоже красивым. Только сейчас уже мастерской не было. Отец неожиданно уехал в Америку. Вернее, его заставили уехать. Он был талантливый художник, но не хотел писать по заказу. В те времена так бывало: художников, писателей заставляли уезжать из России, вернее, из СССР, так ведь называлась страна, где жил Алеша. Он тогда не смог проститься с отцом, потому что жил в Ярославле. «Жил» – нет, это слово не подходит. Он не жил, он пребывал в каком-то полусне, гипнозе. Василий что-то втолковывал ему про жизнь лихих разбойников, про Стеньку Разина. Алеша переносился воображением в прошлое, представлял челны, весла, паруса, веселые разбойничьи песни. А когда они лезли в чей-нибудь дом, он представлял себя Робин Гудом. Лишь однажды стало ему не по себе: в одном доме он увидел икону, с которой на него смотрели глаза, темные, печальные, полные невыразимой любви.
«Постой, постой, – встрепенулся Алеша, – а не эти ли глаза я видел сейчас, здесь?» И сердце его стало биться так сильно, как тогда в том доме перед иконой. Ему было стыдно и страшно смотреть на икону, и в то же время какая-то сладость разливалась в душе, захотелось к ней прикоснуться, раствориться в ней, в этой иконе, в этих глазах.