– Необходима биопсия, – он вздернул брови – густые, колоритные, они кудрявились на концах и были промелированы ранней сединой.
А в целом он был вполне ничего, этот врач. Но на Полину смотрел не как на красивую женщину, которая бездарно маскирует страх и отчаяние кокетством, а как на лабораторную крысу, объект изучения. И это было страшно.
– Вам в семнадцатый кабинет. Сдадите анализы, оплатите в кассе, в понедельник придете за результатами.
– В понедельник… Но сегодня четверг, – у нее пересохли губы. – Нельзя ли пораньше, как вы не понимаете…
– Я все понимаю, – перебил врач, который знал, что в коридоре его дожидается очередь из десяти с лишним человек, – но лаборатория уже закрылась, а завтра у нас санитарный день.
– Три дня… Три дня ада, – вздохнула Полина.
– Может быть, все и обойдется, – без особенного энтузиазма подбодрил ее врач.
Вывалилась в коридор – словно на сухой январский морозец из беспощадно протопленной бани. Женщины из очереди уставились без стеснения, пытаясь прочесть по ее лицу: пан или пропал? Только одна из них, в повязанном по-старушечьи темном платочке, который старил ее желтое осунувшееся лицо, смотрела на туфли – наглые, сиреневые, с золотыми пряжками. Для нее Полинины туфли были не просто обувью – непрактичной, немного вульгарной и неприлично дорогой, но чудесным артефактом с другой планеты. Из мира где– кто-то-запросто-носит-обувь-с-золотыми-каблуками.
Сама-то она давно переселилась на планету тех, кто от изматывающей химиотерапии поблевывает по утрам в больничное ведро, потому что нет сил доплестись до сортира. И, судя по ее обреченному потухшему взгляду, она была уже готова к спешному переезду на планету тех, кто однажды, в четверг, вызовет в палату нотариуса, чтобы отписать квартиру великовозрастной дочери, а дачу – малолетнему сыну, и все это с виноватой улыбкой и оговорками: «Так, на всякий случай».
У Полины перехватило дыхание.
Неужели и она… И она будет вот так же повязывать темный платок (или пусть даже шелковую шаль от «Hermes»), безучастно смотреть на мир, лениться подкрашивать пергаментное лицо, стучать винирами от внезапного холода, лысеть, блевать и, бессонными ночами корчась в объятиях боли, сожалеть о том, что черт дернул ее перевязать трубы и почему у нее совсем нет настоящих друзей, и даже некому завещать брильянты, потому что, кроме трех комплектов «Van Cleef» и одного «Bvlgari», у нее ничего, ничего, ничего по-настоящему ценного нет.