Обозники еще долго потешались над ненасытным Суслятой, а Брюст, переводя взгляд с едока на памятник и обратно, изумленно выгнул брови. Отнял руку от камня и внимательно оглядел пальцы.
– Не знаю, в чем замысел богов, но что-то здесь будет. Вон как удобрили землю, – шепнула я. – Много жизней забрали, чем отдадут?
Не нашла ничего лучше, как слово в слово повторить умную мысль Потыка. Брюст будто окаменел. Стояло одно изваяние, теперь стало два. Купец еще раз бросил острый взгляд на Сусляту и вслух повторил: «Чем отдадут?»
– Да, чем отдадут? И ладно бы передохли злодеи один другого страшнее, так ведь погибли только безвинные и убогие! Кровь слилась чище некуда!
– Убогие? – подозрительно переспросил Брюст, и глаза его опять подернулись колкой стылостью.
Не хотела говорить, но если та страшная ночь поможет проникнуться, расскажу.
– Тут погибли не только твои люди. – Я вздохнула. – Через несколько дней Безрод опять кому-то помешал. Израненный, недвижимый, блуждающий по кромке.
– Расскажи.
Весь обоз косился в нашу сторону, хотя по-прежнему ни одна живая душа и близко не подошла.
– Калеки друг за другом пришли на поляну, и каждый был уверен, что стоит ему съесть Безрода, как недуг исчезнет. Нет глаза – съешь глаз, нет руки – ешь руку.
Купец требовательно смотрел на меня, не говоря ни слова.
– Мы не отдали Безрода на съедение. И не отдадим. Трупом лягу, но ни единый волос не упадет с его головы!
– Ну да, ты его любишь, – усмехнулся Брюст и покачал головой. – Значит, безвинные и убогие…
Кивнула. Эту землю оросила кровь безвинных, а боги даже дурную кровь не пускают зря. Прав Потык, десять раз прав!
– Мы не станем курочить изваяние, – после непродолжительного раздумья отрезал купец. – Просьба к тебе.
– Ко мне?
– Хочу побыть здесь один. Отойди.
Да ради богов! Не жалко. Ушла к себе и встала около Тычка, что держался прямо, будто жердь проглотил. Так и не убрал руку от глаз.
– Чего хотел?
– Да так, – скривилась. – О жизни говорили.
– Поняли?
– Поняли, – вздохнула.
Брюст замер у изваяния, будто на самом деле окаменел. Одну руку положил Красной Рубахе на грудь, вторую безвольно опустил. Его люди без понуканий занимались тем, чем и должны заниматься обозники во время короткой остановки. Каждый знал, что должен делать, и над поляной повис ровный гул. Но никто не запрещал им коситься в сторону памятника.