У автора нет цели искать в этих людях что-то человеческое. Совесть, стыд, раскаяние – эти нравственные категории были им неведомы. Их зачатки, данные убийцам при рождении, были напрочь вытравлены постыдной жизнью насильников и убийц. Но память не подчиняется человеку. Всё они запомнили. Но не хотели в этом признаться. А еще, оставаясь большевиками, они своими воспоминаниями создавали легенду о величии революционных идей. Не удалось скрыть все обстоятельства убийства – тогда представим его как суровую революционную необходимость. Мы вынужденно были жестокими, но при этом щадили свои жертвы. Мы не заставляли их страдать. Наши жертвы до самой смерти не знали о том, что сейчас умрут.
Кудрин в своих воспоминаниях отмечает поведение обреченных в комнате: «Романовы совершенно спокойны – никаких подозрений».
Юровский тоже уверяет нас, что на этом этапе «операции» замысел убийц обреченными не был раскрыт: «Очевидно они еще в этот момент ничего себе не представляли, что их ожидает».
В правдивость этих фраз поверить трудно. Убийцы не были психологами, но не могли не видеть беспокойство своих жертв. Они и видели. Ермаков говорит об этом: «…все сидящие чего то ждали, у всех было напряженное состояние, изредка перекидывались словами, но Александра несколько слов сказала не по русски…»
Если допустить, что все убийцы в воспоминаниях создавали легенду по определенному заданному сценарию, то почему Ермаков не играет ту же роль? Все очень просто. Этот алкоголик успел наболтать о своей исключительной роли в убийстве больше всех. И при этом наговорил столько всего, что верить его басням могли разве что пионеры. Приструнить дурака Органы могли. Но не стали. Решили: путь это и будет его ролью. Пусть мелет, что хочет, все равно ни один здравомыслящий человек не примет его болтовню всерьез. И это так. Свидетельства всех без исключения участников расстрела содержат как истину, так и преднамеренную ложь. Но если в свидетельствах Юровского, Кудрина и прочих ложь вкраплена, то в воспоминаниях Ермакова правда – как крупицы золота в никчемном песке. Но она, правда, там все равно есть. Только искать ее труднее.
Оставаться совершенно спокойными в той ситуации обреченные не могли. Но они могли не показывать свою обеспокоенность, свое волнение, свою тревогу. В это время они были заняты очень серьезным, жизненно важным для них делом: они ловили взгляды своих тюремщиков, прислушивались к фразам, которыми те перебрасывались, старались понять малейшие нюансы их поведения. Потому что они не могли не стремиться к тому, чтобы получить подтверждение худших своих опасений или увериться, что сегодня, сейчас худшее им еще не грозит.