Впервые в жизни финансист надеялся на удачный исход, не торопясь сплюнуть через левое плечо. Это изумляло и настораживало.
Заказанную Эрстедом раму он сперва осмотрел сам. Черное дерево, сверху – золоченый щит с красной серединой;[12] по периметру – резьба в виде виноградной лозы. Ничего особенного, если не считать узора из стальной проволоки, затягивавшего всю плоскость будущей картины на манер паутины.
– Портрет скроет проволоку от взглядов, – заверил датчанин. – Впрочем, вы всегда можете сказать, что это – причуда художника, или ваша. Узор, дорогой вашей матери с детства, или что-то в этом роде.
– Зачем это надо? – поинтересовался банкир.
– Мы замыкаем цепь. Поверьте, я мог бы все объяснить подробно, но вам не станет понятнее. Не обижайтесь, герр Ротшильд.
– Я не обижаюсь. – Банкир щелкнул по натянутой проволоке, и та еле слышно загудела, словно крупный шмель. – Если ваша затея удастся, какие могут быть обиды? Если провалится – тем более. Вы ведь даже не обсудили со мной размеры вашего гонорара, не потребовали задаток…
Эрстед искренне расхохотался.
– А ведь правда! Сами видите, каждому – свое. В делах финансовых я – сущее дитя. Да, не забудьте: когда портрет повесят на стену, пусть ваша дочь первые дни почаще бывает рядом. Она сама поймет, когда нужда в ее присутствии отпадет…
5
– К вам посетитель, сэр!
– Кто?
– Мистер Эрстед, сэр. Как вы распорядились…
– Зови его, Джошуа! Немедленно!
Коньяк уже ждал на столе. Виноторговец Эммануэль Курвуазье, поставщик ссыльного Наполеона, мог гордиться: сегодня стол английского финансиста украшал напиток, каким на острове Святой Елены утешался бедняга-император. Впрочем, будь такая возможность, Натан Ротшильд купил бы нектар и амброзию – за любые деньги! – чтобы угостить спасителя любимой дочери.
Едва датчанин вошел, банкир, обычно сдержанный, кинулся его обнимать. Даже спутник Эрстеда в этот миг показался Натану милее обычного. Мало ли зачем славянский аристократ день и ночь таскает черные окуляры? Байрон, говорят, пил уксус для бледности, и ничего! Может, и князь – любитель уксуса…
– Герр Эрстед! Моя благодарность не знает границ!
– Я рад, – сухо ответил датчанин. – Как здоровье леди Анны?
Глаза его, сияя, ясно показывали: сухость напускная.
– Отлично! Врачи в один голос заверяют: опасность миновала! Что же до портрета, то он поначалу висел в ее комнате, как вы велели. Анна говорит, что на второй день он вдруг стал, как живой. Минута, не более; должно быть, причуды освещения. Дочери померещилось, будто портрет вот-вот заговорит. К счастью, этого не произошло. Художник Оппенгейм…