Но вот тьма рассеялась, и земля, на которой он лежал, стала другой, не такой, как прежде, – яркой, сочной, блистающей, словно в весенний солнечный день после ливня. И тело сделалось воздушным, зрение всеохватывающим: всё, что за спиной, и то видно, да так далеко во все стороны, что дух замирает и голова кругом. Без привычки, так чудно…
Но почему его несут какие-то люди? И куда? И отчего все время застилают свет спинами, головами?
Наконец-то пропали люди, перед глазами уже другая картина. Видит себя Дмитрий в обласе посреди широкой реки с чёрной водой, видит себя внизу. Будто двое их: один в небе парит, а второй в обласе веслом еле-еле шевелит. А над ним птица огромная кружит с ликом женщины, кружит и закручивает всё вокруг.
– Ты Ведея?
– А кто это Ведея? – спрашивает птица.
– Моя Берегиня!
– Нет, я другая птица.
– Какая же? Никогда не видел…
– Вещая, – отвечает. – А имя мне – Гамаюн.
– Чудно! В детстве слышал… А ты где? На земле живешь или на небе?
– В тебе живу. Гнездо свила. А ты что, свою Ведею ждешь?
– Лучше улетай, – посоветовал он. – А то утонешь вместе со мной.
Облас тянет в воронку, которую начинает закручивать течение, ударившись о синюю, как камень, глиняную стену крутояра. И будто с каждым витком, плавным и незатейливым, без шума и всплесков проходят круги жизни. Только не той, что была, а новой, неизвестной ему доселе, которую он никогда не проживал, но перемешанной с кусками из его прежней жизни, которую он знал и которой дорожил.
Всё смешалось в огромной воронке. Надо бы выгребать, вроде и силы есть, а так приятно кружиться…
Опустил руки Дмитрий, положил на тонкие борта весло, блестевшее на солнце, и сам будто застыл, песню вещей птицы Гамаюн слушает.
А ни слова не понять, стрекочет, словно кедровка.
– Такие песни я давно слышу…
В небе рядом с птицей ещё один Леший кружится, только худой какой-то, бесплотный, что ли, как из марли сшит. Осматривает огромные зелёные поляны, обрамлённые лесом, где много людей, незнакомых и непонятных для него, и слышит голоса и песни, смех и плач, и еще будто женщины ругаются и какие-то старухи молятся. Будто всё соединилось на земле в одночасье: горе и радость, смерть и жизнь – и разноголосой, разноцветной стаей вспорхнули в почерневшее небо все слова.
Оказывается, даже слова не исчезают бесследно, а поднимаются вверх и там сбиваются во что-то похожее на пчелиный рой.