Но что-то было яркое в тот момент, когда уже было сошелся черный глухой занавес над ослепительной сценой… Что-то мелькнувшее перед ней, ставшее силой, действием, кислородом аварийного неприкосновенного запаса, разбудившего цепенеющий мозг… Ведь она это помнила, но не могла объяснить себе. Светящийся сосуд, пузырек немеркнущего света понесла наверх, не дав ему хрустнуть под сошедшимися безмолвными глыбами.
Когда бывали с бабушкой на могилке Старицы, потом заходили в церковь – она находится там же (вернее, погост примыкает к церкви еще с восемнадцатого века, об этом есть памятная табличка). Они входили… и она падала… плыла в этом воздухе, становившемся вдруг плотным, удерживающим ее, делающим все осязаемым. Воздух чего-то свершившегося и, одновременно, происходящего, какой-то истории, неведомой ей, но несомненно присутствующей (и запах старины, и запах чудесного ладана, от которого щекотало в носу, наворачивались слезы), возносил ее. Но прямо из окружающего, навстречу ей, появлялся сотканный из света, выплывающий из глубин Христос. Раскинув руки, он принимал ее в свои объятия, она не могла упасть. Креста за ним почти не видно, это была не икона, а встречающая у входа очень большая картина. Настоящая картина, она потом ее рассмотрела всю. Старинная, написанная маслом на холсте. Краски на ней потемнели, и полотно картины почти сливалось, растворялось в общем пространстве, в живой, мерцающей и пульсирующей, казалось, полутьме. Само изображение Христа теплилось, излучая свет. Она так и замерла, завороженная. Сверху наплывали и накрывали ее звучащие голоса, и бабушка что-то тихо говорила ей, вела за руку. Потом все встало на свои места. Она перестала лететь, оказалось, что под ней твердый каменный пол в темно-синих, зеленых, гранатово-искристых бликах отражений от разноцветных витражей под куполом. Но это ощущение полета и чуда спасения осталось.
Дима после того случая, наоборот, стал избегать их. Ушел в другое место/измерение со своими удочками. Но зато с Петром Алексеевичем она и девчонки их компании познакомились, сдружились. Как-то он даже посадил их в моторку, прокатил с ветерком (сам, без деревенских «спасателей», любителей самогонного зелья). Замечательную прогулку администрация (не хочется говорить «лагерное начальство») поначалу разрешила – и Петр Алексеевич уверил, что все безопасно, – но почти сразу и запретили. «А мало ли что? Не положено». Только промчались минут сорок, сделали разворот… как тут же начальник стал квакать с берега в желтый раструб мегафона, с которым не расставался и очень любил отдавать команды.