– А потом вам нужно все это привезти сюда и успеть до шести. Справитесь.
Это был не вопрос, а безапелляционное утверждение. Лариса знала, что не справится, потому что времени не хватит, придется тогда и Тимыча забирать позже, но ничего, она ему пришлет СМС, он будет ее ждать в фойе музыкалки, они так уже поступали.
– Конечно, справлюсь, Алла Георгиевна, – сказала Лариса. А потом взглянула на освещенные окна третьего этажа, где находился класс, в котором сейчас был на занятии ее Тимыч.
…Годы спустя Лариса Марыгина часто приезжала к этому зданию (музыкальная школа к тому времени прекратила существование, уступив место сначала туристическому бюро, а потом кабинету дантиста и стоматологической лаборатории), выходила из машины, останавливалась на тротуаре и смотрела, смотрела, СМОТРЕЛА на эти три окна, быстро переводя взгляд на дверь (так и оставшуюся железной, правда, поменявшую цвет с темно-зеленого на ярко-оранжевый).
Потому что ей так хотелось, чтобы дверь открылась – и оттуда вышел Тимка, ее Тимыч, Тимофей Антонович Марыгин, семи с половиной лет, живой и невредимый.
Но за все эти девять лет, за которые Лариса Марыгина побывала около этого кирпичного здания не десятки, а многие сотни раз, такого, естественно, не произошло. Да, дверь часто открывали, из здания выходили люди, и каждый раз Лариса ловила себя на том, что все еще надеется: вот-вот появится и ее Тимка со смешными вихрами и большим цветным ранцем.
Надежда умирает последней. Нет, надежда не имела права умереть, потому что это бы означало, что и Тимка, ее Тимыч, Тимофей Антонович Марыгин, тоже…
УМЕР.
Ибо в тот день в середине ноября именно так, входящим в здание музыкальной школы, Лариса видела своего сына в последний раз.
Лариса, заслышав мелодичный щелчок, поняла, что получила сообщение по вацапу. Наверняка от одного из подчиненных. Впрочем, может, и от шефа. Однако оно могло подождать. В конце концов, она уже давно вышла из того возраста, когда дрожала перед начальством. Потому что теперь сама уже являлась начальницей.
Она стряхнула воспоминания девятилетней давности, хотя это плохо получалось. Такое всегда было в этот день в середине ноября – в день, когда исчез ее сын Тимофей.
Первые три или даже четыре года она либо брала на этот день отпуск или отгул, либо, если не выходило, больничный лист. И приезжала туда, к этому проклятому зданию музыкальной школы, около которого видела Тимку в последний раз.