Очерки по русской семантике - заметки

Ср. гротескное противопоставление «чужие леса – свой лес» в рассказе Ф Эмина «Сон, виденный в 1765 г Генваря первого», где главный член ученого собрания животных, получивший образование «в чужих лесах», преследует тех, кто обучался «в своем лесу», так как «весьма пристрастен к чужелесным» (Русский архив, 1873 Кн 3 Вып 1 °C 1922)

Следует отметить также такой широко распространенный вариант этого базового противопоставления, как «наше – не-наше» с модификациями. Ср. «– Господи! Как я кричала ныне во cнe, – рассказывала мне девочка – Будто бы какой-то ненашенский царь тебя мучил; жег он тебя на огне, щипал разожженными железными щипцами «(А И Левитов Дворянка III) Ср. также табуированное именование черта – ненаш (С Максимов Нечистая сила, неведомая сила//Собр соч СПб, [б г] Т 18 С 4 Примеч 1)

Этому не смогла воспрепятствовать и попытка ее славянофильской гальванизации в 40 – 60-е гг XIX в Ср. показательное название программного стихотворения Н М Языкова «К ненашим», датированного 1844 г

Показательно отсутствие всей этой лексики в словаре Даля, где приведено только производное заграничный «за границей находящийся или оттуда привезенный» [Даль I, 570], возмещавшее отсутствие прилагательного *чужекрайный / *чужекрайний, производного от чужие край. Ср., однако, чеш. cizokrajny ‘иностранный’, слвц. cudzokrajny ‘тоже’

Сходное положение в белор. и укр. (ср заграниця и закордон, за гра-нщю и за кордон и т п), тогда как все остальные славянские языки с большей или меньшей последовательностью сохраняют исконные образования с корнями – соответствиями рус чуж-/ чужд-

Показательно широкое использование образов таких множеств при сравнении в качестве эталонных носителей признаков однородности, неразличимости, тождества Ср. «Не отличался год от года, /как гунн от гунна, гот от гота/ во вшивой сумрачной орде. / Не вспомню, что, когда и где. / В том веке я не помню вех, / но вся эпоха в слове плохо… / Года, и месяцы, и дни / в плохой период слиплись, сбились, / стеснились, скучились, слепились…» (Б. Слуцкий. «Конец сороковых годов…»).

Вот несколько показательных примеров, иллюстрирующих противопоставление «своего» и «чужого» мира по этому признаку: «– Слушай, а что это у тебя здесь устроено? Газончик, каменья какие-то… Зачем? – Как зачем? – засмеялся Никулин… – Красиво, не видишь, что ли? – Ну, газон, травка там… ладно. А каменья-то, каменья-то зачем? – говорил Степан, все более раздражаясь. – Я люблю камни. – Никулин простодушно улыбался. – Камни? Да ты что? – наседал на него Степан. – Что ты мне голову морочишь? Камень он камень и есть. Тяжесть мне их нравится, прочность. И они же все разные, ты посмотри. И форма, и цвет, и на ощупь тоже. Видишь, сколько оттенков?» (Ю. Убогий. Дом у оврага);«– Удивительно, – проговорила задумчиво Таня, – у нас дома своей собаки никогда не было, и мне они издали все казались одинаковыми: четыре лапы, хвост… А у них у каждой – свой характер. Как люди…» (Р. Григорьева. Последние переселенцы);«– Ох, русские люди… Чего только в нас не намешано – и доброта святая, и к жертве любой готовность, и преданность, и притворство, и лукавство, и к разбою склонность. Француз или немец – тот одной краской мазан, а наш – радуга, все цвета налицо!» (Ю. Нагибин. Заступница).

Отсюда вырожденные варианты имен, которые, утратив определенно понятийное содержание (ср. ироды, махаметы и т. п.), функционируют как nomina obscoena, в качестве сгустков пейоративной экспрессии.

Отсюда – с усечением – фразеологизмы один бес, один пес, один черт (и продолжающие этот ряд образования по фразеосхеме – одна холера, один хрен и др. под.) с общим значением ‘одно и то же, все равно, безразлично’ (о явлениях, оцениваемых отрицательно). Ср.: «– Меняют их как перчатки, и каждый… свои порядки устанавливает. Ну а нам один бес деваться некуда, работаем…» (Г. Пономарев. Всем миром);«– Хотел было в город податься, на завод, да мать уперлась: оставайся и иди в мастерские. А, думаю, один пес, мастерские так мастерские…» (В. Ильин. Со службы на работу);«– Братья-то потом на шахты подались. И правильно сделали! Я бы им тут один хрен жизни не дал, куркулям!..» (А. Знаменский. Осина при дороге);«– Диагноз они теперь будут уточнять! А не одна ли холера, если он умер…» (К. Власенков. Диагноз);«– Зря ты, Мишка, отказался. Была бы хоть польза от нэпмана. – Он не нэпман, а агент по снабжению. – Один черт. Посмотри на костюм, галстук, лакированные ботинки. – Ты грубый и примитивный социолог. Для тебя одежда – главный признак классовой принадлежности» (А. Рыбаков. Выстрел). – Словари – кроме БАС – эту фразеологическую серию не фиксируют. БАС же приводит из нее только один черт с яркой иллюстрацией из письма Ленина Горькому в середине ноября 1913 г.: «Вы изволили очень верно сказать про душу – только не „русскую“ надо бы говорить, а мещанскую, ибо еврейская, итальянская, английская – всё один черт, везде паршивое мещанство одинаково гнусно…»[БАС: XVII, 947).

В связи с этим примером должно быть отмечено и подчеркнуто органическое единство отрицательной экспрессии пейоративного отчуждения и отчуждающей силы экспрессивного тотального отрицания, также использующего перевод имен из ед. ч. в мн. ч.: «Вернусь, сразу же в баню. Никаких душей и ванн. Нет! По старинке. Куплю у инвалида веничек… Нот души!» (В. Шугаев. На тропе); – Нужны мне всякие души и ванны!; «– Виноват, – сказал я робко, – а мне говорили, что Евлампия Петровна будет ставить. – Какая такая Евлампия Петровна?… Никаких Евлампий!..» (М. Булгаков. Театральный роман. 9); «На выпускной вечер Вадим не пошел. Надо было вносить деньги, а у матери он брать не хотел. Да и не надо ему никаких выпускных вечеров…» (И. Грекова. Вдовий пароход, 23) и др. (см. об этом в работе [Пеньковский 1987] и в наст. изд. с. 101–120). Ср. обыгрывание этого приема у Н. Н. Златовратского: «– Дяденька, Иван Якимыч! Вы это будете? – вскрикнул я. – Я.… А какой я тебе дяденька?… У меня, брат, нет никаких племянников…<…> – А может, дяденька Иван Якимыч, других племянников не помните ли, с которыми в лес-то ходили, пред которыми душу свою тоскливую открывали? <…> А мы, племянники глупые, говорили тебе, чтоб тоску твою унять: “Хорошо, мол, дяденька, важно в лесу-то!..” <…> Может помнишь, как ты за нас, своих племянников, у отцов наших прощенья просил…» (Н. Н. Златовратский. Иван Якимыч – питерский учитель, 1868–1870).

Ср. также случаи, в которых можно видеть эллипсис субстантиватов всякие, разные: «Лицо у нее от носа стало краснеть, краска разливалась по щекам: – Какого черта вы прицепились?… Ходят тут!.. – с яростью выпалила она» (Д. Гранин. Картина, 1); «И еще черного мне буханку…; Heт, три! – Продавщица небрежно двинула по прилавку круглые подовые хлебы. – Что ты, миленькая, не эти… Эвон, кирпичики аржаные. – Гала рванула хлебы назад. – Ходят, сами не знают чего надо…» (Р. Григорьева. Последние переселенцы).

Ср.: «– Жильцов пустила… – Жильцо-ов? Ты чего, вовсе с приветом?… Шпану всякую насобираешь – отвечай потом за тебя…» (Р. Григорьева. Последние переселенцы), где собир. шпану соотнесено с реальной множественностью.

Расширенный вариант публикации 1995 г. Переработка выполнена при поддержке РГНФ (гранты 01-04-00-132аи 01-04-00-201-а).

Одновременно на правах дублетов использовались также удовольствие и приятность, удовольствие и довольство, радость и веселость (веселье).

Ср. устар.: Почтеннейшая супруга его, Марья Ивановна, с ним – и он в полном удовольствии (К. Ф. Рылеев).

То же относится и к высшей степени удовольствия – наслаждению. Ср.: «…Бакунин, можно сказать, господствовал над кружком философствующих. Он сообщил ему свое настроение, которое иначе и определить нельзя, как назвав его результатом сластолюбивых упражнений в философии. Все дело ограничивалось еще для Бакунина в то время умственным наслаждением… «(П. В. Анненков. Замечательное десятилетие. 1838–1848, IV. – Курсив автора). О наслаждении см. также в работе [Зализняк 2003].

Отметим еще стоящий особняком специфически книжный метафорический комплекс радости, восходящий к евангельским образам духовного посева и жатвы на поле жизни: сеять (пожинать) радость, сеятель радости, семена радости, всходы радости и др. Ср.: Так кончилась жизнь… моего милого, радость сеявшего Альбертюса (А. Н. Бенуа).

Ср.: «Чем большую радость мы испытываем, тем более растет наше совершенство и тем в большей степени мы становимся причастными к божественной природе…» [Спиноза 1957: I, 118].

Ср. своеобразный «принцип круга» в определении соответствующих понятий, когда существительные, принадлежащие категории одушевленности, трактуются как обозначающие одушевленные предметы, а одушевленные предметы объясняются как «принадлежащие к грамматической категории живых существ» (см.: Толковый словарь русского языка / Под ред. Д. Н. Ушакова. Т. II. М., 1938. Стлб. 772).

Если учесть также широкораспространенное поэтическое «одушевление» растительного мира, что не следует смешивать с поэтическим приемом олицетворения (ср.: «…сквозь тяжелый мрак миротворенья / Рвалась вперед бессмертная душа / Растительного мира» – Н. Заболоцкий. Лодейников, и др. под.), а также одушевление мира неорганической природы (ср.: «Верь мне, одна без различия жизнь и людей и природы. / Всюду единая царствует мысль и душа обитает / В глыбах камней бездыханных и в радужных листьях растений…» – Н. Щербина. Моя богиня, и др. под.), то станет понятным скептическое отношение ряда ученых к самим терминам «одушевленность», «неодушевленность», к стоящим за ними не вполне определенным понятиям и стремление найти им подходящую замену. Ср., например, предложение Б. А. Абрамова о разделении существительных на классы антропонимов и неантропонимов, что представляется ему «не только более удобным, чем их… рубрикация на одушевленные и неодушевленные, но с лингвистической точки зрения и более строгим», поскольку «избавляет от необходимости решать скорее биологический, чем лингвистический, и в сущности неразрешимый вопрос о том, где же проходит граница между одушевленностью и неодушевленностью в мире животных» [Абрамов 1969:9]

Ср. безоговорочное признание КОН синтаксической категорией в работах В. Курашкевича [Kuraszkiewicz 1954: 31]. Ср. также мнение И. А. Мельчука (высказанное им в выступлении на симпозиуме, посвященном обсуждению Грамматики-70) о необходимости исключения КОН из числа грамматических категорий имени, поскольку, с его точки зрения, она, как и категория рода, является «синтаксическим признаком основы», подобным глагольному управлению (см.: ВЯ. 1972. № 3. С. 163). Ср. также размышления о категории одушевленности – неодушевленности как о коммунникативно-синтаксической категории текста в работе [Пеньковский 1975-6: III, 366–369].

Всем этим и некоторым другим вопросам автор предполагает посвятить специальное монографическое исследование.

Иначе обстоит дело в украинском и белорусском, литературные варианты которых в отношении КОН сближаются с русским, усваивая новые формы вин. мн. = род. мн. и отходя, таким образом, от собственных говоров.

Все примеры приводятся в упрощенной транскрипции.

О глаголах-связках в прошедшем времени как формальном показателе грамматического значения предложений типа надо вода см. в работе [Кузьмина, Немченко 1964: 173–175].

Естественно возникающий вопрос о закономерностях перехода от КЛН к КОН и о том, какую роль в этом процессе играет влияние литературного языка – индуцирующую или только поддерживающую, – должен быть предметом специального изучения. О незавершенности формирования КОН в этих владимирских говорах свидетельствует и тот факт, что в счетных оборотах с числительными два, три, четыре здесь последовательно используется форма вин. = им. Ср.: внук у мя держит две птички; двамнучёнка вынянчала; два сына и три дочери вырастила (М. Удолы).

Важно отметить, что в южновеликорусской области изменение грамматического рода таких существительных и вовлечение их в КОН завершилось до XVII в. См. об этом: [Хабургаев 1969: 291].

Есть основание считать, что в сознании носителей местных говоров до сих пор сохраняется внеличное и внеполовое представление о только что родившемся существе. Во всяком случае при указании на него, непосредственном или анафорическом, используется местоимение среднего рода. Ср: свинья по многу приносит, так онородйцца тако маненъко; иди давай скорё, твоя словно телйцца хочет, ну я прибегла, а ондуш стоит, качац-ца; манъка ноне дёушку свою приносила, пъсмотрёла я – такое слабое, такое хилое (М. Удолы). Факты такого рода отмечены и в некоторых других владимирских говорах. Известны они также многим севернорусским говорам (см.: [Чернышев 1970: 204–205]), а также украинским, белорусским и западнорусским говорам.

Следует отметить, что в современных западнобрянских говорах почти совершенно изжиты известные в прошлом и совпадающие с аналогичными фактами украинского и белорусского языков случаи употребления формы род. ед. при прямо переходных глаголах типа срезать гриба, накрутить хвоста, смолить невода и т. п., нарушающие внутреннюю цельность КОН.

Формы на – ыя в род. ед. ж. р., непосредственно продолжающие исконные восточнославянский образования на – ые (-не), не только не подверглись здесь воздействию соответствующих форм неличных местоимений на – ое (ср. др. – рус. тое), но, напротив, подчинили себе эти последние. Ср. местные формы типа тыя, самыя, одныя и т. п.

Роль и значение этого фактора в процессах языкового развития до сих пор не оценена по достоинству, а между тем он многое мог бы объяснить и в истории разнообразных процессов, объединяемых под общей рубрикой «изменений по аналогии», и в истории слово– и формообразования, и в истории отдельных слов и форм. См. об этом в работе [Пеньковский 1984: 375–376].

Ср.: «– Чертушка-то опять рыбы давает… Скольких-то вынул? – Девять щук. – Завтра этого не давает. Шести принесешь» (А. Онегов. Я живу в Заонежской тайге). Из истории этих конструкций см.: [Булаховский 1953: 185; Дровникова 1962: 206–209].

Особо следует выделить единичные факты использования форм вин. ед. = род. ед. существительных женского морфологического рода, обозначающих лицо мужского пола. Ср.: «Дазазбуривало чудищо поганое; Шып он калики перехожое и переежджое» (А. Д. Григорьев. Архангельские былины. Т. I. Ч. 2. М., 1904. С. 495) и др. под.

Единственную аналогию им представляют диалектные западно-южновеликорусские формы вин. ед. = род. ед. существительных мать и дочь (реже – лошадь), широко отражаемые памятниками местной южно-великорусской письменности XVI–XVII вв. (см.: [Котков 1963: 182–185; Хабургаев 1969: 297]). Происхождение этих форм остается пока во многом неясным, но, по-видимому, может объясняться вне связи с развитием категории одушевленности – неодушевленности или категория лица – нелица. Неясно, прежде всего, каково их отношение к аналогичным формам старославянского языка: являются ли те и другие прямым праславянским наследием, как думал С. П. Обнорский [Обнорский 1927: 268], или в южно-великорусских формах – тшматере (матеря) следует видеть позднюю диалектную инновацию, как предполагает Г. А. Хабургаев [Хабургаев 1969: 298]. Важно отметить, что в старославянском формы. вин. ед. = род. ед. ж. р. имели и неодушевленные существительные типа цръкы [Ван-Вейк 1957: 262].

Важно отметить, что возникновение указанных выше диалектных форм типа матере (матеря) исследователи объясняют воздействием форм вин. ед. =род. ед. существительных мужского рода в сочинительных словосочетаниях типа отьца и матерь, сына и дъштерь (дъчерь). См.: [Ван-Вейк 1957: 262; Селищев 1952: 108; Хабургаев 1969: 298].

О том, насколько значительна роль синтагматического фактора, можно судить хотя бы еще по одному яркому явлению, которое широко представлено в русском литературном языке и также имеет непосредственное отношение к КОН, хотя не только не укрепляет, а, напротив, разрушает ее. Здесь имеются в виду случаи, когда при прямом дополнении, выраженном формой вин. пад. личного местоимения 3-го лица в неличном значении, имеется согласованное определение (обычно обособленное), которое должно и может выражаться формой вин. = им. (ср.: «Я не знаю имени скульптора, создавшего памятник. Но видел такие у многих дорог. Видел их, исхлестанные дождями и ветрами» – Комсомольская правда, 22 декабря 1965, и т. п.), но в результате морфологической ассимиляции получает обычно форму вин. = род. Ср. факты такого рода в текстах XIX в.: «Наши народные песни не успели срастись <в эпопею>, не успели свиться вместе – как ихразрозненных, неспелых схватила могила типографского станка» (В. Ф. Одоевский. Опыт безымянной поэмы, 1840-е гг); «Запечатлей же в сердце сии слова: ты узнаешь и молодость, и крепкое, разумное мужество, и мудрую старость, постепенно, торжественно-спокойно, как непостижимой божьей властью я чувствую отныне всех их разом в моем сердце…» (Н. В. Гоголь – Н. Я. Прокоповичу, 15 мая 1842); «Вот реестр изданий, обративших здесь особое внимание. Из поверхностного моего отчета вы увидите, что можно всех их прочесть и остаться в первобытной простоте…» (П. В. Анненков. Парижские письма, III, 1846); «Всё это социальные книги, фамильные собрания работников и др.> огоньки, которые предшествовали знаменитой революции 48 года, никем, впрочем, еще тогда не предчувствуемой, и которая, сказать между прочим, их всех и потушила» (П. В. Анненков. Замечательное десятилетие, XXXI, 1870) и др. То же в современном языке: «– Ну ладно, мол, овес обозвали беспартийной культурой. Но ты-то ведь партийный… Значит и действуй как коммунист, по-ленински, исходя из конкретных условий… Сманеврировали; весной на самых дальних землях посеяли его, беспартийного….» (Н. Почивалин. Среди долины); «Тоска смертная, а тут еще ноет и ноет большой палец правой ноги, так бы и оторвал его, окаянного» (А. Васильев. В час дня, Ваше превосходительство, кн. II); «Мы уравниваем только через бульдозер, чтобы после, через несколько десятков лет, нам нечего было оплакать – нет и того бульдозера, который снимал старую жизнь и прежние вольности. Даже его, железного и бесчувственного, переплавили в лом…» (Век XX и мир. 1990. № 4. С. 45 – Г. Павловский) и т. п. Особо должны быть отмечены многочисленные случаи «согласовательного» преобразования беспредложных и предложных форм винительного падежа местоименных оборотов сам, – о себя, сам, – а, -о на себя → самого себя, самого на себя; сами себя, сами на себя → самих себя, самих на себя. Ср: «Положения проповеди Бакунина слишком много узаконяли в существующих порядках – это правда, но они узаконяли их так, что порядки эти переставали походить на самих себя» (П. В. Анненков. Замечательное десятилетие, I V, 1870).

Ср. устар.: «Бедная птичка! Она, верно, еще долго после вашего отъезда будет прилетать к вашему окну. С каким удовольствием читал я об ней. Если б это попалось мне где-нибудь в книге, то бы меня ни в половину так не тронуло, для того, что я бы почел это за сказку» (И. А. Крылов – М. П. Сумароковой, 1801 г.); «…пушечная пальба, хоры музыкантов и песельников не умолкали ни на пять минут…» (А. С. Грибоедов. Письмо к издателю Вестника Европы, 1814); «…я не только не воздавал за зло добром, но и малейшей обиды не мог снести без отмщения и не уступал другому ни самой маловажной вещи» (С. Д. Комовский. Журнал, 16 марта 1815); «Кареты не ждал ни двух минут, потому что уехал рано…» (Н. М. Карамзин – Е. А. Карамзиной, 22 февраля 1816); «Войск деля Петровых славу, / С ним ушел он под Полтаву; / И не пишет ни двух слов: / Все ли жив он и здоров…» (П. А. Катенин. Ольга, 1816);«…несколько строк X тома уже написано. Кажется, что это царствование не займет ни половины его» (Н. М. Карамзин – А. Ф. Малиновскому, 3 марта 1821); «…всякий знает, что, хоть он расподличайся, никто ему спасибо не скажет и не даст ни пяти рублей» (А. С. Пушкин – К. Ф. Рылееву, июль – август 1825) и т. п.

Учитывая установившийся с конца XIX в. окончательный запрет на союзное употребление одиночного ни между однородными членами отрицательных предложений (типа пушкинского «Она ласкаться неумела к отцу ни к матери своей»), нужно признать, что былой параллелизм между ни и и в русском языке утрачен и потому утрачен также параллелизм их двойных коррелятов: если и…и – это союз-частица, то ни…ни следует считать усилительной отрицательной частицей с дополнительной союзной функцией. Это – частица-союз.

Указанные интонационные особенности свободных двучленов составляют дополнительное к смысловым условиям обеспечение возможности парцелляции их вторых членов в позиции конца предложения. Связанные двучлены – и это показательно и важно – парцелляции не допускают.

Не случайно впоследствии указания на формы типа вокрасно и под. – обычно со ссылкой на Даля – обнаруживаются преимущественно в работах по сибирской диалектологии. Так, мы находим их и в «Диалектологическом очерке Сибири» А. М. Селищева [Селищев 1921: 1, 125], и в книге П. Я. Черных «Сибирские говоры» [Черных 1958: 15]. Свидетельства наблюдателей о таких образованиях для XIX в. собраны в «Исторической хрестоматии по сибирской диалектологии», составленной Н. А. Цомакион [Цомакион 1960: 39, 74, 146, 153, 298].

Указание на это содержится в одном из самых первых сообщений о формах во– в «Замечаниях о камчатском наречии» П. Кузмищева (Москвитянин, 1848. № 11). Ср.: «Предлог во ставится перед некоторыми наречиями, например: во-мало, во-рано, во-тесно и проч., заменяя этим имена усеченные, уменьшительные, кончающиеся на овато, енько» (цит. по [Цомакион 1960: 39]). Сходное определение находим в «Опыте областного великорусского словаря»: «Во-, предл., приставляемый к некоторым наречиям для показания неполноты качества, напр., вомало, несколько мало; вотуго, немножко туго. Перм. Ирбит.» [Опыт 1852: 217], а также в словаре В. И. Даля [Даль 1881: I, 217].