– Ждать нам сколько?.. Доживем до победы?.. Или так и умрем, не дождавшись?
И весь зал застонал, заволновался, задышал тяжело и тоскливо, словно старики умоляли Генсека не оставлять их перед смертью, не изменять заветам и заповедям. А если они умрут, не доживут до победы, продолжать их борьбу.
– Я уверен, доживем до победы! Я – политик, и не мое ремесло гадать. Но давайте дождемся осени. Все идет к перелому. Осенью грядут большие события. Верю, доживем до победы!
Он встал, спустился в зал и занял место в первом ряду. Ему аплодировали, ему были благодарны, были готовы идти за ним, опираясь на свои костыли, поддерживая друг друга.
Хор ветеранов пошел на сцену. С трудом отрывались от кресел, упирались палками, охали и стенали. Встали лицом к залу. По единому мановению и вздоху запели: «Вставай, страна огромная!» Их голоса звучали глухо, как ветки в безлистом осеннем лесу, когда в них залетает предзимний ветер. Казалось, слова великой песни доносятся из-под земли, куда все они скоро сойдут и где поджидает их поколение, воевавшее, строившее, в великих трудах и лишениях создававшее государство, взывающее из своих могил и склепов к живым.
Пели старики, раскрывая темные рты. Пел Генсек, набычившись. Пел Белосельцев, сжав кулаки. И ему казалось, он идет с ополченцами в волоколамских полях, ветер свистит средь штыков, слезы замерзают в глазах.
Они остались вдвоем с Генсеком в опустевшем подвале, где еще воздух душно волновался от прошедшей толпы стариков. Алебастровый бюст вождя источал запах сырой известки. На шатком столике виднелась ржавая бирка с номером. Генсек недоверчиво смотрел на Белосельцева, шевеля бровями, выглядывая из-под своего тяжелого лба.
– Откуда вас знает Клокотов? – спросил он осторожно, не подпуская близко Белосельцева, словно держа его на расстоянии выстрела. – Он сказал, что вы генерал.
– В Афганистане встречались. А потом в Карабахе, в Тирасполе. Оказывал ему помощь по линии разведки.
Белосельцев чувствовал недоверие Генсека, но это не раздражало его, а лишь побуждало преодолеть недоверие.
– Клокотов мужественный редактор и хороший товарищ. Пожалуй, чересчур романтичный, – сказал Генсек. И в этом замечании было все то же недоверие к Белосельцеву, рекомендованному восторженным, недостаточно проницательным человеком.