Когда мы плыли обратно в Барселону с Майорки в марте месяце, стоял душный, жаркий день, и тем не менее выйти на палубу не представлялось возможным. Даже если бы мы не побоялись, что нас собьет с ног какая-нибудь сумасшедшая свинья, капитан все равно бы запретил беспокоить их нашим присутствием. В течение первых часов плавания животные вели себя спокойно, но среди ночи лоцман объявил, что у них ступор и что они впали в черную меланхолию. Соответственно, в ход пошел кнут; и каждые пятнадцать минут мы слышали, как под ударами кнута пронзительно кричат и визжат от боли разгневанные животные и как одновременно с этим капитан громкими окриками подгоняет своих подчиненных, и те сыплют ругательствами, не желая отставать друг от друга. Нам даже иногда казалось, что стадо вот-вот сожрет всю команду.
После того как якорь был брошен, нашим первым желанием было поскорей избавиться от своих не совсем обычных спутников, однако, должна сказать, ни один из островитян не отнесся к моей просьбе с пониманием. Нам не позволили выйти на воздух до тех пор, пока не высадили на берег всех свиней. Даже если бы мы умерли в своих каютах от удушья, никто бы и пальцем не пошевелил до тех пор, пока последняя свинья не была бы доставлена на берег и не избавлена от бортовой качки.
Я нормально переношу плавание в открытом море, но один пассажир из моей семьи был тяжело болен. Пересадка, затхлый зловонный воздух и недосыпание никак не способствовали облегчению его страданий. Единственным знаком внимания к нам со стороны капитана была его просьба не располагать больного на лучшей постели в каюте, так как, по предубеждениям испанцев, любой больной человек считался чумным; и в связи с тем, что капитану придется сжечь матрац после того, как на нем полежит больной, он хотел бы убедиться, что мы поместим этого человека на худшее место в каюте. Мы отпустили нашего хозяина к своим свиньям; и две недели спустя, когда мы возвращались во Францию на борту «Финикийца» (le Phénicien), нашего великолепного отечественного парохода, нам невольно пришлось сопоставить самопожертвование французов с гостеприимством испанцев. Капитан «Майоркинца» (el Mallorquin) поскупился на матрац для умирающего человека, в то время как капитан из Марселя, обеспокоенный тем, что наш больной не вполне уютно себя чувствует, предложил ему свой матрац, сняв его со своей койки. Когда я оплачивала проезд, француз убедил меня, что я предлагаю слишком большую сумму, однако майоркинец взял с меня вдвое больше положенного.