Сегодня принято считать, что во времена Иисуса, в первое тридцатилетие нашего летосчисления, общая ситуация на Земле, как никогда, способствовала возникновению христианства. Скажи кто-нибудь истинному израильтянину тех дней, некоему Нафанаилу, что сейчас, пожалуй, самое время для прихода Мессии или хотя бы великого пророка, то он, грустно покачав головой, наверное, ответил бы примерно так: «Если ты хочешь сказать, что время уже не терпит, то тут ты, пожалуй, прав – годы, когда пророк еще сможет нам помочь, действительно сочтены и пролетят быстро».
В прагматичном Риме, открыто, бесцеремонно, последовательно и неотступно добивавшемся собственных целей, образованное язычество впервые оказалось на такой высоте, что подчинило себе мир, и положенный в основу власти высокомерный языческий принцип, свойственный этой ущербной религии, словно реализовался в династии Цезарей, в тех мнимых любимчиках божества, воплощением которого на Земле они себя возомнили.
Для угнетенных народов порабощение их Римом, которым правили Цезари, с мирской точки зрения, было своего рода благодеянием, но тем большей опасностью для Израиля и его надежд. Наступала новая, блистательная эпоха с четко установленными порядками, на фоне которой все упования Израиля на то, что Бог еще сделает его светочем для всех народов, казалось, так и останутся пустыми мечтами.